Лабиринт

В последнее время Мунэмити жил в каком-то странном душевном смятении, которого не знал ранее. Он продолжал делать вид, что война его ничуть не касается. Ни на йоту он не изменил ни своего обычного образа жизни, ни распорядка дня и даже, когда начались воздушные налеты, спокойно и невозмутимо наблюдал за происходящим. Но внутренне он весь содрогался от ужаса: всесокрушающий жернов истории скоро и здесь начнет молоть! Казалось, Мунэмити воочию видел эту кровавую махину, которая беспощадно перемалывает весь мир и в разрушительном своем неистовстве крошит и уничтожает все живое. Япония ныне стала куском мяса, попавшим между ножами этой мясорубки. Мунэмити приходил к выводу, что сама жизнь заставила его деда около ста лет назад открыть двери закрытой для иностранцев Японии, и тогда уже страна была чревата тем, что происходит сейчас, иными словами: то, что было в те времена для Японии грядущим, стало ныне ее настоящим, ее сегодняшним днем. И безотносительно к тому, какую оценку он давал событиям как историк (а историю он знал не хуже специалиста), в чисто личном плане собственный вывод потряс его. Знал он и еще одно. Знал, что независимо от того, погибнет ли он от бомбы или нет, все равно участь его уготована: плоть исчезнет, превратится в падаль, падаль пожрут черви, так что и в этом смысле между ним и живущими сейчас людьми, на которых он привык смотреть как на ничтожных букашек, нет в конечном счете ни малейшей разницы.

Этими своими мыслями он, конечно, не делился ни с Томи, ни с Мандзабуро. Мандзабуро, услышав их, наверняка удивился и испугался бы. Но сейчас Мунэмити просто физически не мог не высказать того, что теснилось в его груди и переполняло ее. Пусть Мандзабуро удивляется, пусть боится, пусть поймет или не поймет. Именно потому, что он ничего не поймет, он и есть самый подходящий слушатель.

— То, что я говорю, заимствовано из христианства и потому тебе, наверно, незнакомо,— вновь заговорил Мунэ-мити.— Согласно этому учению, и весь мир, и человек созданы богом. Однако с течением времени люди забыли путь божий, скатились ко злу и окончательно погрязли в скверне. Тогда всевышний решил устроить всемирный потоп и погубить всех людей, но одновременно он велел построить большой ковчег, чтобы могли спастись те, чьей гибели он не желал. Из людей в этот ковчег допущен был только благочестивый человек по имени Ной и его жена. Ну как, Мандзабуро, теперь ты понимаешь, почему я велю тебе ехать в Кикко?

- ^а

Мунэмити остановил свой взгляд на лице Мандзабуро, на котором было написано явное недоумение: какая же связь между этим самым- христианским всемирным потопом, ковчегом и его собственной эвакуацией? Но Мунэмити видел не своего собеседника. И хотя он обращался к нему, говорил с ним, своим собеседником по сути дела был он сам, Обращался он к Мандзабуро, но говорил самому себе,

— Нынешнюю мировую войну можно приравнять к всемирному потопу. Люди, поступавшие до сих пор, как им заблагорассудится, будут потоплены. И вся Япония тоже. Я готов разделить участь всех. Но ты, Мандзабуро, дол* жен находиться в ковчеге. Да и не только ты. Все люди искусства, все, кто служит ему, все, кто посвятил искусству свою жизнь, достойны быть в ковчеге. Ведь и христианский бог, зная, что потоп прекратится по его воле, велел отправиться на ковчеге тому, кто жил в старом мире, но чьего истребления он не желал. Недалек тот час, когда кончится нынешний всемирный потоп. К этому времени Япония будет находиться в еще более жалком положении, чем теперь. Если и схлынет вода, то останется море зловонной грязи. Руки врага крепко схватили страну и не сразу отпустят ее. И схваченная за горло Япония будет барахтаться на самом дне, в этой грязи, как болотная черепаха. Но запомни одно, Мандзабуро. Сколько бы ни было этой грязи и как бы глубока она ни была, все, что издревле было в Японии красивого, нельзя запачкать или погубить. Когда танцуешь ты, то даже грязь начинает излучать сияние.

Перед чуть косящими, полузакрытыми глазами Мунэмити стоял сейчас образ небожительницы из пьесы «Крылья ангела» в исполнении Мандзабуро. Он словно видел перед собой прекрасную, стройную фигуру, сверкающую диадему, длинную, ослепительно белую одежду, чудесную маску с алым ртом, будто парящую в танце где-то высоко в небе и озаряющую своим сиянием лежащий внизу пустынный, погруженный в мрак, утопающий в грязи мир. И весь под властью чарующего видения, он восторженно воскликнул:

— Мандзабуро!

— Слушаю.

— Мне бы очень хотелось увидеть тебя еще раз в «Комати в Сэкидэра» ²⁰⁹, но, видимо, уже поздно.

— Если вам угодно, я готов в любую минуту.

— Нет, нет! Всю свою жизнь я только и делал, что поступал так, как мне нравится. Заботился лишь об удовлетворении своих желаний. Поэтому неплохо, если я умру хоть с одним неисполненным желанием. Иначе мне будет просто стыдно перед провидением. Видишь, к каким достохвальным мыслям я пришел.

Прищурив удлиненные уголки глаз и громко засмеявшись, Мунэмити продолжал: