Читаем Лаборатория понятий. Перевод и языки политики в России XVIII века. Коллективная монография полностью

Кроме того, у Кальера в другом месте есть сравнение безудержного фантазирования с путешествием на луну, что могло спровоцировать замену Petites-Maisons на метафору обитания в лунном царстве:

<…> ce seroit entreprendre le voyage du Globe de la Lune, duquel il ne raporteroit que les dangéreuses impressions de ses influences[1089].

<…> это означало бы предпринять путешествие на Лунную сферу, из которого привозят лишь опасный отпечаток ее воздействия.

Волчков по необходимости слегка изменил грамматическую конструкцию, тем самым создавая фантомных персонажей — путешественников на луну, которые одновременно являются ее жертвами:

Сие бы было смешное путешествие в царство луны, откуда люди кроме сонной грезы и люнатичных болезней ничего с собою невывозят[1090].

Иными словами, «спальник цесаря луны» мог возникнуть из этого словесного сочетания сонной грезы и лунного царства[1091].

НЕСКОЛЬКО НАБЛЮДЕНИЙ ПО ПОВОДУ ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ ТЕХНИКИ ВОЛЧКОВА

Рассмотренные примеры позволяют сделать несколько частных выводов о характере переводческой техники Волчкова. Для него апроприация чужого сочинения осуществлялась прежде всего через идиомы, которые русифицировались им в большей степени, чем, скажем, исторические реалии. При этом культурная дистанция между переводимым текстом и принимающей культурой то полностью исчезала, то вдруг увеличивалась. Это хорошо видно в тех случаях, когда речь идет о государстве и принципе управления им. Там, где у Кальера — и, соответственно, в «Совершенном воспитании» — фигурируют «наши короли» и «наши соседи», у Волчкова появляются «Европейские государи», «Королевства Францускаго соседи»[1092]. Но при этом название главы «l’ Etat monarchique est le seul souhaitable à la Noblesse» [Монархическое правление является единственным желательным для дворянства] превратилось в славословие российскому самодержавию: «<…> шляхетству кроме самодержавнаго государя никакого над собою владения желать не надлежать, для того что под скипетром самовластного монарха наибольшее им щастие»[1093]. Упомянутые в ее начале гипотетические короли и королевы остались таковыми и в переводе, но далее ситуация изменилась. Кальер пишет, что монархическое правление является «le plus seur & le meilleur» [самым надежным и лучшим] и для дворянства единственно желательным, поскольку именно от него человек благородный может ожидать «son bonheur & son avancement» [счастья и продвижения]. Иначе говоря, он идет от общего к частному, сперва указывая на преимущества монархии в целом и затем подчеркивая ее выгоды для своего сословия. Волчков соединяет вместе обе части рассуждения, утверждая,

<…> что шляхетству в таком государстве жить, и под державою самовластного государя большаго себе благополучия, безопасности, и лутчаго во всем удовольствия ожидать надлежит[1094].

Стоит отметить, что «надежность» для Кальера, как и многих его современников, была главным достоинством сильной монархии, способной предотвратить соперничество между аристократическими кланами и гражданские войны. Однако оно отнюдь не сводилось к идее «безопасности», противоречившей кодексу чести. У Волчкова также пропала идея карьерного продвижения, чрезвычайно важная для этоса благородного человека середины XVII века, и вместо нее появилось более многозначное обещание «удовольствия».

Эта игра с дистанцией очевидно имеет идеологический характер[1095], но лежащий в ее основе принцип в значительной степени связан с теми «правилами чтения», которые диктует принимающая культура. Ими же объясняется появление в переводе того, что я называю «внутренними рифмами», то есть своего рода смысловых и лексических стяжек, возникающих между не связанными друг с другом фрагментами оригинала. Естественно, параллельно идет не менее важный процесс расподобления, когда одно и то же переводится по-разному. Но максимально интересным с точки зрения изучения культурных механизмов восприятия мне кажутся вольные или невольные интерполяции, возникающие в сложных местах, когда переводчик использует свое знание чужой культуры, чтобы заменить подобное подобным (то, что мы бы сейчас назвали компенсаторной техникой)[1096]. Такого рода вставки и дополнения позволяют лучше понять, в какой системе координат размещался переводной текст: как мы могли убедиться, они далеко не всегда оказывались соотнесены с его непосредственным содержанием.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Перейти на страницу:

Все книги серии Historia Rossica

Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения
Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения

В своей книге, ставшей обязательным чтением как для славистов, так и для всех, стремящихся глубже понять «Запад» как культурный феномен, известный американский историк и культуролог Ларри Вульф показывает, что нет ничего «естественного» в привычном нам разделении континента на Западную и Восточную Европу. Вплоть до начала XVIII столетия европейцы подразделяли свой континент на средиземноморский Север и балтийский Юг, и лишь с наступлением века Просвещения под пером философов родилась концепция «Восточной Европы». Широко используя классическую работу Эдварда Саида об Ориентализме, Вульф показывает, как многочисленные путешественники — дипломаты, писатели и искатели приключений — заложили основу того снисходительно-любопытствующего отношения, с которым «цивилизованный» Запад взирал (или взирает до сих пор?) на «отсталую» Восточную Европу.

Ларри Вульф

История / Образование и наука
«Вдовствующее царство»
«Вдовствующее царство»

Что происходит со страной, когда во главе государства оказывается трехлетний ребенок? Таков исходный вопрос, с которого начинается данное исследование. Книга задумана как своего рода эксперимент: изучая перипетии политического кризиса, который пережила Россия в годы малолетства Ивана Грозного, автор стремился понять, как была устроена русская монархия XVI в., какая роль была отведена в ней самому государю, а какая — его советникам: боярам, дворецким, казначеям, дьякам. На переднем плане повествования — вспышки придворной борьбы, столкновения честолюбивых аристократов, дворцовые перевороты, опалы, казни и мятежи; но за этим событийным рядом проступают контуры долговременных структур, вырисовывается архаичная природа российской верховной власти (особенно в сравнении с европейскими королевствами начала Нового времени) и вместе с тем — растущая роль нарождающейся бюрократии в делах повседневного управления.

Михаил Маркович Кром

История
Визуальное народоведение империи, или «Увидеть русского дано не каждому»
Визуальное народоведение империи, или «Увидеть русского дано не каждому»

В книге анализируются графические образы народов России, их создание и бытование в культуре (гравюры, лубки, карикатуры, роспись на посуде, медали, этнографические портреты, картуши на картах второй половины XVIII – первой трети XIX века). Каждый образ рассматривается как единица единого визуального языка, изобретенного для описания различных человеческих групп, а также как посредник в порождении новых культурных и политических общностей (например, для показа неочевидного «русского народа»). В книге исследуются механизмы перевода в иконографическую форму этнических стереотипов, научных теорий, речевых топосов и фантазий современников. Читатель узнает, как использовались для показа культурно-психологических свойств народа соглашения в области физиогномики, эстетические договоры о прекрасном и безобразном, увидит, как образ рождал групповую мобилизацию в зрителях и как в пространстве визуального вызревало неоднозначное понимание того, что есть «нация». Так в данном исследовании выявляются культурные границы между народами, которые существовали в воображении россиян в «донациональную» эпоху.

Елена Анатольевна Вишленкова , Елена Вишленкова

Культурология / История / Образование и наука

Похожие книги

Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде
Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Сборник исследований, подготовленных на архивных материалах, посвящен описанию истории ряда институций культуры Ленинграда и прежде всего ее завершения в эпоху, традиционно именуемую «великим переломом» от нэпа к сталинизму (конец 1920-х — первая половина 1930-х годов). Это Институт истории искусств (Зубовский), кооперативное издательство «Время», секция переводчиков при Ленинградском отделении Союза писателей, а также журнал «Литературная учеба». Эволюция и конец институций культуры представлены как судьбы отдельных лиц, поколений, социальных групп, как эволюция их речи. Исследовательская оптика, объединяющая представленные в сборнике статьи, настроена на микромасштаб, интерес к фигурам второго и третьего плана, к риторике и прагматике архивных документов, в том числе официальных, к подробной, вплоть до подневной, реконструкции событий.

Валерий Юрьевич Вьюгин , Ксения Андреевна Кумпан , Мария Эммануиловна Маликова , Татьяна Алексеевна Кукушкина

Литературоведение
Литература как жизнь. Том I
Литература как жизнь. Том I

Дмитрий Михайлович Урнов (род. в 1936 г., Москва), литератор, выпускник Московского Университета, доктор филологических наук, профессор.«До чего же летуча атмосфера того или иного времени и как трудно удержать в памяти характер эпохи, восстанавливая, а не придумывая пережитое» – таков мотив двухтомных воспоминаний протяжённостью с конца 1930-х до 2020-х годов нашего времени. Автор, биограф писателей и хроникер своего увлечения конным спортом, известен книгой о Даниеле Дефо в серии ЖЗЛ, повестью о Томасе Пейне в серии «Пламенные революционеры» и такими популярными очерковыми книгами, как «По словам лошади» и на «На благо лошадей».Первый том воспоминаний содержит «послужной список», включающий обучение в Московском Государственном Университете им. М. В. Ломоносова, сотрудничество в Институте мировой литературы им. А. М. Горького, участие в деятельности Союза советских писателей, заведование кафедрой литературы в Московском Государственном Институте международных отношений и профессуру в Америке.В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Дмитрий Михайлович Урнов

Биографии и Мемуары / Литературоведение / Документальное