Лабораторные условия (СИ)

А сейчас этот его воздушный замок или, если точнее выразиться, воздушная каравелла - разбилась с печальным хрустальным звоном о беспощадные рифы реальности. Дорис совершенно определенно согласна была на Ковальски-спецагента, Ковальски-супергероя, Ковальски-коммандос. Который сегодня дома, а завтра в Малайзии, послезавтра в Танзании, а через неделю где-то в Сибири. Но Ковальски-самый-обычный-парень ей нужен не был. Никакой покраски дома, да и самого дома тоже, не говоря уже о детях. Счастливчик Прапор. Ему, хочется надеяться, повезет больше. Его сверстники гоняют на спортивных байках по хайвею, до посинения рубятся в компьютерные игры, и наверняка точно так же не понимают его заветного желания завести дом, семью, и жить нормально…

Явился Рико. Лейтенант его издалека услышал, да и почуял тоже: в воздухе запахло пироксилином. Рико сунулся в его – их? – угол обычным порядком. Молча завалился, привычным движением, отработанным до такого же картинного автоматизма, как выхватывание пистолета, притиснул чужую худую спину к своей груди и уложил подбородок на макушку другому человеку. Тихо протяжно рыкнул, как будто кто-то перебрал пальцами обожженные струны арфы из колючей проволоки. Рико было невдомек, что именно произошло, но тот факт, что лейтенант здесь, в своей лаборатории и своем углу, а не пропадает во мраке со свежеиспеченной пассией, наводил на подозрения. Наверное, он бы утешил товарища, если бы мог. Если бы ему была подвластна человеческая речь, сейчас бы он говорил, отвлекая и успокаивая, так, как это всегда делают люди для своих близких. Позже Ковальски думал, что, пожалуй, именно это стало стартовой площадкой: невозможность как-то выразить свои чувства. Если бы Рико только мог, то обозначил свое отношение словами. Эмоции нашли бы выход, куда-то бы девались, не накапливались бы внутри, требуя сделать хоть что-нибудь. Но подрывник не был в состоянии даже выговорить имя первого лейтенанта, чтобы позвать его. Да что там, он и свое-то выговорить не мог. А без слов, без понятных, точно очерчивающих границы допустимого, слов, Ковальски ничего не мог взять в толк, а лишь догадывался да строил гипотезы.

Что бы ни творилось у Рико в голове, но умственно-отсталым назвать его было нельзя. Уже сто раз он мог бы решить проблему общения, дав себе труд изучить язык глухонемых. Но он не дал. По ряду причин, начиная от того, что это означало бы признание себя каким-то там неполноценным, что для кого угодно неприятно, и заканчивая тем тривиальным фактом, что мало кто из рядовых граждан этим языком владеет. Желая что-то сообщить, подрывник всегда сопровождал свое рычание жестами, будто изображая пантомиму, смысл которой в общих чертах обычно бывал собеседнику понятен. Практически, он танцевал каждую фразу, и в игре «в крокодила» мог сразу же претендовать на место победителя.

Но сейчас, когда Ковальски отвернулся, и не может ни видеть движения губ, ни жестов, сказать ему то, что хотелось сказать тем путем, который у подрывника сходил за нормальный, было бы невозможно. Очевидно, Рико это тоже осознавал. Потому и сделал то, что сделал: приподнялся на локте и прижался сухими горячими губами к прохладному виску ученого. Ковальски этому значения не придал – дружественный жест был ему приятен тем, что в него сослуживец вкладывал. Нес в себе тепло и сопереживание. Давал ощущение, будто ты не безразличен и о тебе позаботились. А прикосновение губами что – обычное касание, как и рукой, например. Приятное касание. Обволакивающее. Он изголодался по этому ощущению, и теперь, когда Рико прижался к нему губами, молча нашел горячую руку подрывника и благодарно сжал ее.

А Рико запомнил. И сделал выводы. Свои безумные, ни на что не похожие, рядом не стоявшие с нормальным анализом, Рико-выводы. К которым не замедлили прибавиться не менее невообразимые Рико-действия. Потому что никто на свете – до этого дня – не подпускал его к себе близко настолько, чтобы позволять подобное. А Рико умел ценить подобные вещи.

Побудка посреди ночи - дело, можно сказать, преобыденнейшее. Подъем по тревоге и не к такому способен приучить. Зато Шкипер не орет над ухом, и сирена не голосит - черти бы ее побрали, эту сирену, подобные децибелы определенно позаимствованы из репертуара Джулиана в качестве убойного оружия массового поражения…

Ковальски просыпался среди ночи от самых различных раздражителей. От звука авианалета, например. От вопля “Полундра!”, от шипения змеи над ухом, от того, что над его окопом на брюхе прополз, осыпав песком и комьями земли, тяжеловесный танк. От всполохов сигнальных ракет. От артобстрела. От того, что его обливали водой и почти сразу после этого били по лицу. От того, что просто били - и не всегда по лицу. От чего он никогда не просыпался - так это от поцелуя. Прежде - никогда.