Лабораторные условия (СИ)

Лейтенант обнял Рико за шею - это было не так-то просто, загривок у того был что у дикого вепря, а жесткие комья мышц перекатывались под кожей: такой фокус обычно на публику демонстрируют атлеты. Разница заключалась, правда, в том, что атлеты зачастую народ гармонично сложенный, аполлоноподобный, умеющий себя подать. А Рико сутулый, часто прихрамывающий, и не то чтобы рожей не вышел, но Аполлон прообразом явно не был. Впрочем, подрывник и не красовался. Оказавшись в кольце чужих рук, он на несколько секунд замер, зажмурившись и затаив дыхание, а потом вздохнул полной грудью, и снова прижался щекой в неумелом, неловком подобии ласки. Ковальски запустил пальцы в чужие непослушные волосы снова, на этот раз увереннее, и погладил психопата по затылку. Он не хотел ни успокаивать, ни как-то отрезвлять Рико. Не имел желания напоминать ему о том, что все происходящее никак не назовешь нормальным. С Рико было тепло и хорошо. И если так, какая разница, нормально это происходящее или нет?

Наверное, они оба просто приняли это. Не пытаясь задавать вопросов, которые все бы запутывали и не норовя устанавливать каких-то точных рамок происходящему. Ковальски было вполне достаточно чужого желания обогреть его: с его высоконаучной точки зрения это было ценнее и дороже всего, что могло бы произойти при «цивилизованном» свидании.

Когда он наутро взглянул в зеркало – что поделать, утро наступило, и стоило как-то участвовать в окружающей жизни, если Ковальски не хотел вмешательства командира в эту историю – то поначалу едва признал себя. Губы за ночь припухли, и появилось какое-то незнакомое выражение в глазах, смутно ученого беспокоящее. Он плеснул в лицо холодной водой и провел влажной ладонью по волосам, прежде чем зачесать их. Где-то на этом моменте за его спиной возник – практически материализовался, подобно «Летучему Голландцу» - Рико. Обнял, обдав жаром своего большого сильного тела и ткнулся в чужое ухо, не то здороваясь, не то спрашивая, а может и прося разрешения. Ковальски без стеснения вывернул шею и поймал его губы своими. Ему не было ни стыдно, ни неприятно, кошки на душе не скребли, и любого, кто бы попробовал сейчас обо всем этом заикнуться, он бы встретил хорошим пинком. После того, как он так много получил за одну ночь – тепла, любви, чужой бескорыстной ласки, этого постороннего беспокойства за себя - он будто снова почувствовал жизнь. Удивительное дело, что могут сотворить с человеком несколько поцелуев… Еще вчера он не знал куда себя деть, чувствовал опустошение и - наверное, это зовется отчаяньем? – а сегодня готов потягаться с кем угодно, потому что даже когда подрывник ушел, спина еще ощущала его тепло.

В темноте все всегда иначе. Темнота умеет менять вещи, делать из обычного – необычное, из запретного – возможное, а из несущественного – самое важное. И они прятались в темноте – должно быть, от себя самих, больше ведь не от кого. Они ныряли в эту спасительную темноту, как в сон, где можно все, что угодно. Для темноты недостаточно было просто вырубить освещение во всем бункере – они забирались под одеяло, так, чтобы чувствовать на своем лице чужое дыхание. В темноте эта близость друг к другу словно была оправдана. В темноте чужое к себе прикосновение всегда значит больше.

Ковальски чувствовал пальцы Рико на своем лице, медлящие и иногда подрагивающие, закрывал глаза и на ощупь находил его улыбку. Очерчивал ее контуры, «спотыкаясь» на шраме, возвращаясь к нему, нежно проводя по всей длине, чувствуя, как Рико замирает от этого. Во всем происходящем что-то было такое, чего он не мог пояснить внятно и сам. Непроглядная темень, и пожатие чужой руки в ней, как обещание – было похоже на сон. И заканчивалось всегда одинаково – они находили друг друга губами. Рико прижимал его к себе, как будто забирая у прочего мира, в свое единоличное владение, и лейтенант находил это необъяснимо приятным. Он никогда никому не был нужен так, как был теперь нужен Рико, и ему самому никто… Ковальски сглотнул. Не хотелось сравнивать подрывника и Дорис. Не хотелось даже думать о ней сейчас. Не хотелось допускать идеи, будто Рико – чудесный, теплый, такой необузданно-ласковый, искренний – что он может быть просто заменой чужому равнодушию. Потому что он не был.