Лабораторные условия (СИ)

…А под покровом темноты все это станет ненужным и неважным, одежда в беспорядке полетит на пол, и Рико вопьется голодным ртом, куда только дотянется. Изласкает, жадно оглаживая чужое тело широкими, сильными, шершавыми от тяжелой работы ладонями, вылижет всего, доберется до каждого уголка другого существа, внезапно прекрасный в своем голодном несдержанном порыве, и его всегдашнее умопомешательство будет казаться нормальным, таким, как должно, как сейчас и необходимо. Расплавит другого человека в своей страсти и не выпустит, пока им обоим не станет хорошо. И было что-то щемящее-близкое в том, чтоб чувствовать его так, кожа к коже, ощущая каждый рубец, прикасаясь к старым отметинам в темноте, вслушиваясь, как подрывник хрипло порыкивает от остроты чувств. Рико вел себя, как человек, на которого буквально с неба обрушилось чудо взаимности, и вот, дорвавшись, он переживает самые необыкновенные ощущения в своей жизни, и жмется, плевать желая на все «можно» и «нельзя». И он, такой, сводил Ковальски с ума – кипящий от своей страсти пополам с безумием, льнущий, доставляющий непристойное, запретное, болезненно-острое удовольствие… Он, такой, подкупал с потрохами. Ничего не знающий ни о каком «личном пространстве», он нашел все чувствительные места на чужом теле, и задерживался там, поглаживая, скользя пальцами, губами, языком, доводя до скулежа и слез, и Ковальски забывал обо всем на свете, приникая к обжигающему его другому человеку: от его рассудочности ничего не оставалось. Его никто прежде так не ласкал. Никогда. Даже в голову не приходило, что так быть может, что это вообще допустимо в реальности, что кто-то сделает подобное ради него. Рико буквально пожирал его поцелуями, а после голубил, всем собой давая понять что он здесь, рядом, не уйдет, не бросит, не отвернется, никуда не исчезнет, не оставит один на один с внутренней пустотой, не предаст. И, в конце концов, Ковальски махнул рукой на те жалкие остатки каких-то догм, что еще неким чудом сохранились в его мировоззрении. Чувствовать себя любимым Рико было лучше, чем чувствовать себя поступающим правильно. Да и что такое, в конце концов, это «правильно», если не «как принято обычно»…

Лейтенанта лишь смущало то, что ему самому может не быть, что дать в ответ: он никогда не был ни излишне страстным, ни даже просто эмоциональным. Как пригреть Рико, как ответить ему, что сделать, чтобы тому было хорошо, как дать ему все то, в чем он нуждается?

Впрочем, подрывник, кажется, брал все сам: воспринимая окружающий мир через физические ощущения, он наслаждался происходящим ничуть не меньше, чем Ковальски. Рико, возможно, и был солдатом, не привыкшим миндальничать, но это не лишало его статуса живого человека. Их обоих не лишало.

И теряясь в расплавленной, жаркой тьме, уплывая сознанием, Ковальски задавал в итоге тот вопрос, который у него не поворачивался язык задать на трезвую голову. Он клал ладонь Рико на затылок, сначала намечая движение, а после чуть притягивая подрывника к себе, так, чтоб упереться лбом в его лоб, и спрашивал, тихо, едва шевеля губами:

-Тебе хорошо со мной?

Он знал, что, не имея возможности сказать, понимает Рико практически все, а если не цитировать ему Шекспира целыми кусками, и не разглагольствовать о физике на молекулярном уровне, то и «практически» можно было отбросить. И этот, заданный ему с такими предосторожностями, вопрос Рико тоже отлично уяснил – прогнулся в пояснице, сильнее вдавливая лейтенанта в смятый шелк, и сжал, до боли в ребрах, так, что кровь застучала в ушах. Ему было хорошо. А Ковальски большего и не требовалось.

…Интересно было бы узнать, что бы сказал Шкипер, узнай он о том, что происходит в лаборатории, когда никто не видит. Был бы потрясен до глубины души или лишь подтвердил бы свои догадки? Был бы возмущен, как чем-то противоестественным, или наоборот, одобрил, как нечто, укрепляющее команду и поддерживающее душевное равновесие ее членов?.. Умилился бы этой, хэхэ, спартанской постановке вопроса? Скорее всего – и Ковальски снова ухмыльнулся – командиру потребовались бы варианты. А вариантами в этом зоопарке заведовал именно он, первый лейтенант. Если же Шкиперу придет в голову поинтересоваться мнением Прапора, как того, кто лучше всех тут понимает в чужой тонкой душевной организации, то не приходится сомневаться, что растроганный Прапор решительно отсоветует устраивать двум взрослым людям сцены в духе подростковых мелодрам.