Лабораторные условия (СИ)

Когда человек говорит тебе о своих чувствах – он беззащитен, и в этот момент проще простого причинить ему боль, или поставить в зависимое положение. Ковальски знал это, как, наверное, никто другой в этих стенах. Но то, что сейчас было между ним и Рико определенно не являлось жалостью. Лейтенанту это больше напоминало внезапную находку сокровищ в собственном саду – если бы он у него был, этот сад. Открытие другого человека с совершенно неожиданной, внезапной стороны. Открытие, для них двоих более важное, нежели в свое время открытие Колумбом Америки для Старого Света глобально и Испании в частности. И когда подрывник подгребал лейтенанта к себе поближе, устраивал в кольце рук, и ворковал, явственно счастливый тем, что этот человек сейчас здесь, с ним, так близко – Ковальски чувствовал то, чего прежде не переживал, должно быть, ни с кем иным: счастье.

Но после этих свиданий в темноте наступал день – была у него такая особенность, проходит каких-то жалких дюжину часов, и вот он тут как тут – а днем полагалось заниматься повседневными делами. Хотя плевавший на все распорядки подрывник и тут норовил все сделать по-своему, не прекращая удивлять первого лейтенанта, которому прежде и в голову не могло прийти, что кто-то станет прикладывать усилия ради встреч с ним.

Рико урывал у него поцелуи украдкой, смазано, мимоходом, когда рядом никого не было – почти из засады, почти нападая, почти добывая для себя другого человека. И явственно радуясь – откровенно и очень наивно - что от него не бегут. Не отказываются принять от него то немногое, что он способен был дать. И он был щедр на ласку – сначала насыщал тактильный голод, трогал кончиками пальцев и губами, как слепой, изучая, удостоверяясь в безопасности предприятия. Как сапер, думал Ковальски, безропотно подставляя лицо. Впрочем, почему «как»… Рико трогал, сам, кажется, получая от всего происходящего удовольствия едва ли не больше, чем объект его внимания, переживая все новое и новое касание каждым нервом, пропуская через себя, как пропускал музыку, отдаваясь ей целиком и утрачивая связь с происходящим вокруг. А после входил в раж, валил на спину, искал на шее бьющуюся жилку, хватал чужие запястья, не рассчитывая силу и оставляя отметины, кусался, заигрываясь, и сам же зализывал следы этих проявлений чувств. Что у лейтенанта всегда вызывало насмешливую, почти язвительную улыбку – так это то, что отметины можно было не прятать. После ежедневных тренировок они все были довольно потрепанными: синяком больше – синяком меньше. И уж особенно синяком от железной хватки Рико – он всегда перехватывал чужие удары на подлете так, будто намеревался сломать партнеру по спаррингу руку и только в последний момент вспоминал, что это будет лишним. Если же ему случалось чужой удар пропускать, он немедленно норовил восстановить справедливость и поблажек никому не делал, кажется, даже не из принципа, а из какого-то дикого игрового азарта, искренне не понимая, что плохого в боли. Боль – признак жизни, разве нет?

Рико был несдержан – потому что опять же искренне не понимал, зачем вообще нужно самому ставить препоны собственным переживаниям. Рико был ненасытен. Ковальски грело то, что все происходящее не надумано. Рико и без того с трудом отличал реальность от своих больных фантазий, чтобы еще что-то умышленно сочинять. С ним можно было быть откровенным и не ожидать последующей за это расплаты, не тяготиться, не чувствовать стыда и сожалений за свою запальчивость. Его можно было - как это ни парадоксально – не опасаться, потому что Рико, который в порыве страсти нечаянно свернет ему шею, это лучше, чем абсолютно нормальный здоровый человек, который в трезвом уме и твердой памяти хладнокровно и взвешенно отвергнет саму идею возможности быть с ним рядом. «Нормальные» - а под этим емким словом Ковальски подразумевал и гражданских тоже – зачастую просто не понимали, каким ценным может быть то, чему они не придавали значения. Как страшно бывает знать, что ты никому не нужен и тебя никто не ждет, и все, кто проявляет интерес к твоей судьбе – здесь же, в одной с тобой сцепке, в одном отряде, блиндаже, окопе. Что, когда ты вернешься, то услышишь на каком-нибудь массовом сборище «спасибо» от благодарных, не нюхавших пороху, сограждан, а после останешься один, пока прочие счастливчики разойдутся по родным углам, там накапливая и сохраняя тепло домашнего очага. И Рико это понимал – возможно, понимал получше них всех, потому что даже среди людей в форме оставался немного чужим, за гранью их понимания. Существовал в своеобразной параллельной вселенной, где никто не говорил на его языке, и он сам не владел ничьим.