Лабораторные условия (СИ)

Рико хорошо было любить, потому что он всегда искренен – это Ковальски отметил для себя с первой их совместной ночи. Но впоследствии в копилку плюсов добавился и еще один немаловажный: с ним и самому можно быть неподдельным. Говорить прямо, не подбирая слов, и не опасаясь быть понятым неверно. Не сдерживать голоса, когда было хорошо, да и когда плохо тоже. И мыслей не сдерживать. Не одергивать себя. Позволить, наконец, себе быть собой, а не тем, кем ему быть положено. Да, черт возьми, да, он зануда, он любит, чтобы все было предельно точно и понятно, он любит разбираться в каждой мелочи досконально, потому что только это может дать уверенность в том, что вся работа проделана настолько хорошо, насколько это возможно. И да, он будет анализировать все, что с ним происходит, и собственные чувства в том числе, и не успокоится, пока не расставит все по местам. И чувства Рико тоже, пусть это начинание и обречено заранее на провал. И Рико принял его со всем этим кошмаром. Рико позволил ему не чувствовать вины за то что он – это он. И он позволил это самому Рико. Подпустил Рико к себе так близко, как лишь было возможно, закрыл глаза, улыбаясь и затирая недавние переживания новыми.

А потом, наконец, все схлынуло – пелена воспоминаний, как обгоревшая кожа, сползла с Ковальски, и стало возможным вздохнуть свободно. Он и вздохнул – когда вообще смог дышать после того, как Рико истерзал его, заменив на время весь прочий мир одним собой. Теперь для полного расслабления не доставало лишь одного. Лейтенант потянулся осторожно, чтобы не потревожить подрывника рядом – тот по привычке перекинул руку через его тело, и лежал, уткнувшись лбом в худое плечо. Он глубоко дышал, жадно обоняя чужой запах, и, кажется, был способен так и придремать. Периодически он снова и снова оглаживал человека подле себя, будто все так же хотел убедиться, что тот никуда не ушел, а быть может, норовя продлить ощущения, вызвать к жизни хотя бы тень того, что между ними только что было. Ковальски, двигаясь все так же осторожно, немного сменил позу, и Рико, не открывая глаз, ослабил хватку, позволяя обустраиваться. Однако дело было не в комфорте – пошарив в подсумке, так и валявшемся на полу неподалеку, первый лейтенант вынул продолговатый металлический футляр, и из него извлек сигарету – тонкую, не фабричного изготовления, и это бросалось в глаза. Из кармана Рико он выудил зажигалку – газовую, не бензиновую - прикурил и растянулся на спине, заложив одну руку за голову. Подрывник, все так же, в полудреме, принюхался и тихонько фыркнул. Ковальски потрепал его по непослушным волосам, и снова сунул руку под затылок. Но его сослуживец уже учуял характерный запах – заворочался, заворчал, выныривая из своей блаженной полудремы. Нашел идею привлекательной. Спустя менее, чем минуту, тоже щелкнул зажигалкой, и в темноте лаборатории на один тлеющий, периодически вспыхивающий уголек, стало больше. И это в чем-то было очень деликатным и даже интимным – в какой-то степени, интимнее, чем то, что между ними тут было.

Рико держал сигару – зачастую, тривиальную parejo, то есть прямую - зубами, будто собираясь отгрызть кусочек, и от этого его лицо приобретало выражение какого-то недовольства, а то и пренебрежения. Полузакрыв глаза, он сейчас напоминал – как, пожалуй, и многие люди в его ситуации и положении – сытого кота. Банальное сравнение, но ничего иного лейтенанту в голову не шло. Он сам ничего в сигарах не понимал – разве что отметил некогда, что эта привычка подтверждает их со Шкипером подозрения, будто их сослуживец вполне может происходить родом из Латинской Америки. Его смуглая кожа и жесткие волосы так же свидетельствовали в пользу этой версии. В свое время Ковальски пытался сделать подборку фактов, изучив то, что осталось от мотоциклетной куртки, однако кроме нашивки «1%» там ничего уже было не разобрать – ни на верхнем рокере, ни на нижнем. А «1%» это - скорее всего, но не обязательно - или одиночка или отщепенец, живущий пусть и по законам, но вне общества байкеров. Познакомившись с Рико поближе, лейтенант пришел к выводу, что «1%» в его случае мог означать и просто бунт против всего, что его окружало – кажется, ничто на свете Рико не любил так, как бунт и хаос.

Глаза Рико поблескивали в полутьме, когда он следил за лейтенантом: тот держал тонкую самокрутку в длинных, почти голубоватых пальцах, как держат нечто не очень знакомое и хрупкое. Он любил эти руки. Любил смотреть, любил чувствовать, любил благодарить за то, что переживал в их обществе: брать за запястье и добираться горячим ртом до чувствительных участков, заставляя Ковальски переставать ощущать что угодно кроме этих ласк. Эти руки избавляли его от мучений, если подрывнику случалось попасть под шальную пулю - как избавили и сегодня, несколькими часами ранее. Эти руки, всегда осторожные, давали ему бесценную нежность. И они держали его – даже когда он сам не мог держать себя в собственных.