Ларк-Райз

Вечером, когда Вьюн явился домой к чаю, перед ним поставили чудесный пирог с аппетитной румяной корочкой, украшенный тюльпаном из теста; пирог этот, верно, показался ему иллюстрацией старой поговорки: «Чем больше колотишь женщину, пса и ореховое дерево, тем больше пользы».

– Разрезай, Том, – с улыбкой произнесла Куини. – Я испекла его для тебя. Давай, смелее. Это все для тебя.

С этими словами она отвернулась и притворилась, будто что-то ищет в буфете.

Том разрезал пирог и тотчас отпрянул, потому что внутри лежал свернутый кольцом кожаный ремень, которым он бил жену.

– Он лишь побелел, как привидение, встал и вышел, – рассказывала Куини много лет спустя. – Но я его отвадила, отвадила, потому что с того самого дня и поныне он даже пальцем меня не тронул!

Возможно, шутовство Вьюна было не таким уж и притворным, поскольку впоследствии он и впрямь слегка тронулся умом: стал ходить, разговаривая сам с собой, с большим раскрытым складным ножом в руке. Никто и не подумал вызвать врача, чтобы обследовать старика, но все в деревне вдруг стали с ним очень вежливы.

Именно в то время он до смерти напугал мать Лоры и Эдмунда. Она вышла в сад, чтобы развесить белье, оставив одного из своих младших детей спать в колыбели. Когда Эмма вернулась, над колыбелью стоял Вьюн, склонившись над ребенком, сунув голову под навес колыбели и полностью скрыв младенца от ее взгляда. Когда женщина бросилась вперед, опасаясь самого худшего, несчастный помешанный старик обратил на нее глаза, полные слез. «Разве он не вылитый маленький Иисусик? Разве не вылитый Иисусик?» – промолвил он, и в этот самый момент двухмесячный малыш проснулся и улыбнулся. То была первая в его жизни улыбка.

Но «подвиги» Вьюна не всегда имели столь благополучный исход. Он начал мучить животных, проявлять склонность к оголению, и люди стали говорить Куини, что его следует «держать взаперти», но тут разразилась великая метель. В течение нескольких дней Ларк-Райз был отрезан от внешнего мира огромными снежными заносами, которые местами завалили узкую деревенскую дорогу до верха живой изгороди. Когда дорогу стали расчищать, обнаружили повозку с лошадью, зажатой между оглоблями и еще живой; но никаких следов парня, который, как было известно, ездил на ней, не нашли.

Мужчины, женщины и дети вышли на поиски, ожидая откопать мертвое тело, и Вьюн в числе первых. Говорили, он трудился как никогда в жизни, с поразительной силой и энергией. Парня живым не нашли, но не нашли и мертвым, по той веской причине, что в разгар бурана он бросил повозку вместе с лошадью и поспешил через поля к себе домой, в другую деревню; а бедный старый Вьюн заболел воспалением легких и через две недели скончался.

Вечером того дня, когда умер Вьюн, Эдмунд находился на задворках «крайнего дома», где укрывал на ночь кроличьи клетки соломой, и тут он увидел, как из своей двери вышла Куини и направилась к ульям. Эдмунд зачем-то последовал за нею. Женщина по очереди стучала по крыше каждого улья, точно в дверь.

– Пчелы, пчелы, ваш хозяин умер, – приговаривала она, – и теперь вы должны работать на хозяйку.

Заметив соседского мальчика, она объяснила:

– Я хотела им сообщить, понимаешь, иначе они бы все умерли, бедные божьи твари.

Выходит, Эдмунд и впрямь слышал, как пчелам всерьез сообщали про чью-то смерть.

Впоследствии Куини удавалось худо-бедно существовать благодаря поддержке прихода и небольшой помощи от ее детей и родни. Самым трудным для нее было раздобыть свою еженедельную унцию нюхательного порошка, это единственное, без чего она не могла обойтись и что было столь же необходимо ей, как табак курильщику.

Все женщины, перешагнувшие пятидесятилетний порог, употребляли нюхательный порошок. Это была единственная роскошь в их нелегкой жизни.

– Я не могу обойтись без понюшки, – уверяли они. – Она для меня как еда и питье, – и постукивали по стенкам табакерки. – Возьми щепотку, дорогая!

Молодые женщины в большинстве своем с гримасой отвращения отвергали это предложение, так как нюхательный порошок вышел из моды и считался вредной привычкой; однако мать Лоры запускала в протянутую табакерку большой и указательный пальцы и деликатно, «ради приличия», как она говорила, брала понюшку. На крышке табакерки Куини красовались портреты королевы Виктории и принца-консорта. Иногда, когда последние крупинки порошка исчезали, она нюхала пустую коробочку и замечала:

– Ах! Хоть что-то. Дух хорошего нюхательного порошка лучше, чем ничего.

У нее еще оставался один великий день в году, когда осенью к ней являлся перекупщик, приобретавший продукцию ее пасеки. В те дни в дверях ее кладовой висел большой муслиновый мешок с кусками сот, мед из которых стекал в большую красную кастрюлю, стоявшую внизу, а дети из «крайнего дома» ждали у ее порога, чтобы увидеть, как торговец медом выносит на улицу и взвешивает цельные соты. Однажды – то был незабываемый год – он вручил каждому из них по истекающему густым веществом кусочку сот. Он никогда больше этого не делал; но ребята всегда ждали, ибо надежда почти так же сладка, как мед.