Ласковый убийца

— Да? — Макаев задумался. — Но, в сущности, это ничего не меняет. Так для него сложились обстоятельства. Ты же не можешь сделать его молодым и сильным. В его жизни ты ничего не можешь изменить. Но ты должен избавиться от того, что есть в тебе: от ненужной жалости. Надо ее отбросить, потому что она не конструктивна. Толку от нее никакого.

— Значит, надо быть безжалостным? — усмехнулся Кольцов. — А тебе самому никогда не хочется, чтобы тебя кто-нибудь пожалел?

— Ну почему же? Хочется. Но я не позволяю себе расслабляться. Вчера, например, мне вырвали зуб. Десна до сих пор болит, а лунка кровоточит: но я же не просил, чтобы ты меня пожалел. Потому что это ничего не изменит. Значит, не надо тратить на это время. Делом надо заниматься. Я тебя убедил?

Кольцов не знал, что ответить.

— Не знаю, — честно признался он.

— А ты подумай, — настаивал Макаев. — Обсуди это с Зиновьевым. У вас будет время — пока до аэропорта доедете, пока до Питера долетите. Часа два, как минимум. И пойми, наконец, что главное — это наличие в человеке жизненной силы. А некоторый ее избыток — даже самый незначительный — легко компенсирует недостаток ума, образования и таланта. Вот так-то, Сережа. Ну, пока. Позвони мне из Питера, — и он повесил трубку.

Кольцов потом часто вспоминал его слова — про избыток жизненной силы — а почему, и сам не знал…

* * *

Все произошло так, как сказал Макаев: их посадили на самолет, а в Петербургском аэропорту ждала машина, на которой они поехали в госпиталь.

Зиновьева положили в отдельную палату со всеми удобствами. Вокруг него сразу же засуетились дежурные врачи, а потом, когда они сделали все необходимое и ушли спать, тихо вошла сестра и села в кресло, стоявшее в дальнем углу палаты.

Она сделала Зиновьеву укол, и он наконец-то, впервые за все эти восемь месяцев, уснул спокойно.

* * *

Кольцов провел эту ночь в гостинице. Его разбудил звонок Макаева.

— Сергей! Все нормально? Все по плану? Ну и хорошо. Теперь послушай меня. О возвращении Зиновьева из плена уже известно всему Питеру. Новожилова собирается его навестить около четырех часов. Правда, это не совсем точно: плюс-минус час. В это время тебе надо быть там. Понял? А пока сиди в номере, никуда не выходи. Если что-нибудь изменится, я перезвоню.

— Зива, — удивился Кольцов, — откуда ты все знаешь? Ты же в Москве. Или уже прилетел в Питер?

Макаев довольно рассмеялся:

— Чего мне там делать? Нет, я в Москве. Но я в курсе всех дел. И слежу за всем, что происходит.

— И за мной тоже следишь? — поинтересовался Кольцов.

— Конечно, — голос Макаева не оставлял сомнений. — Мало того, я знаю наперед, что ты собираешься делать. Имей это в виду.

— Ты страшный человек, Зива, — совершенно серьезно сказал Кольцов. — С тобой опасно иметь дело.

— Да, — согласился Макаев, — но еще опасней — не иметь. И уж тем более — игнорировать меня или пытаться мне возражать.

— Я уже понял, — поспешил заверить его Кольцов. — Поэтому я даже не пытаюсь.

* * *

В три часа он был у Зиновьева. Заглянул к нему в палату, подошел к кровати, присел на краешек. Медсестра, которая все время находилась рядом с больным, извиняющимся тоном сказала:

— Вы поговорите, а я скоро приду, — и вышла в коридор.

Зиновьев благодарно протянул Кольцову руки: правая была забинтована почти до локтя.

— Спасибо вам. Уж и не знаю, как вас благодарить. Вы спасли меня, — у него перехватило дыхание. — Я не верил. Я раньше не верил, пока не увидел все своими глазами. Ведь это не люди. Это какие-то… — он замолчал, подбирая нужное слово.

— Ну что вы? — Кольцов снисходительно потрепал Зиновьева по здоровой руке. — Зачем вы так? Зачем же всех под одну гребенку? Ведь есть же…

— Нет, — с жаром перебил его Зиновьев. — Я не видел ни одного.

Кольцов нахмурился.

— И все-таки я бы не стал так обобщать. Не забывайте, что в вашем освобождении принимали участие органы внутренних дел республики, представители законной власти. Я вас, конечно же, понимаю: после того, что вам пришлось пережить, трудно быть объективным. Но ведь не может же вся нация быть плохой! И среди русских хватает подлецов и бандитов, согласитесь.

— Да! Увы, хватает, тут вы совершенно правы, — с жаром зашептал Зиновьев, — но вы бы видели, как они издеваются над людьми! Просто так, от нечего делать. Истязают, мучают, пытают… Даже детей. Нет! — он убежденно покачал головой. — Это нелюди. Да вы не думайте, пожалуйста, что я расист или фашист какой-нибудь. Я не призываю к истреблению наций и народов. Я, между прочим, при Брежневе восемь лет в лагерях провел — за правозащитную деятельность. Но мордовские колонии — это санаторий по сравнению с чеченским пленом. Правда, правда, молодой человек, я знаю, что говорю… Ой, — вдруг сконфуженно воскликнул Зиновьев, — вы уж извините, я так и не знаю вашего имени-отчества. От радости, так сказать, в зобу дыханье сперло. Забыл спросить. Как вас зовут? — он попытался приподняться и сесть в кровати.

— Сергей Иванович, — представился Кольцов. — Да вы лежите, лежите. Вам сейчас лучше полежать.