Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

Излагать «За гранью времен» на бумаге он начал в конце 1934 года. В ноябре писал: «Первый набросок вышел иносказательным, в полутонах, на шестнадцать страниц, но это ерунда. История вялая и неубедительная, где образы беспорядочно намешаны и, как итог, кульминационное откровение никуда не годится»¹¹⁰. О содержании этого шестнадцатистраничного черновика нам остается лишь гадать. Великая раса там наверняка обрисовывалась куда скромнее (Лавкрафт иногда отмечал свое «обилие прямых объяснений», которое имело смысл заменить на «краткие намеки вскользь»¹¹¹), что совершенно неразумно, поскольку инопланетный антураж не утяжеляет историю понапрасну, а служит ей костяком – Лавкрафт и сам это осознал. Дальше события несколько размыты. Какую же все-таки повесть читаем мы, не второй ли черновик? Некий «второй вариант», – упоминает Лавкрафт в конце декабря, – «все равно меня не удовлетворил»^112, и не ясно было, выправить ли его редактурой или переделать с чистого листа. Не исключаю второго: сильно после завершения повести он укажет, что финальным оказался «третий, законченный вариант той же истории»¹¹³. Сколько всего было черновиков – вопрос открытый, однако факт остается фактом: кое-как нацарапанная в блокноте (который отойдет Р. Х. Барлоу) идейка в тягчайших творческих муках воплотилась в magnum opus Лавкрафта, завершая его двадцатилетние попытки передать в тексте трепет и преклонение перед безграничностью пространства и времени. Лавкрафт создаст еще одну историю сам, несколько – в тандеме и будет помогать с редактурой, однако точку в его писательской карьере достойным образом ставит его лучший триумф – повесть «За гранью времен»¹¹⁴.

Глава 23. На Страже Цивилизации (1929–1937)

Летом 1936 Лавкрафт делает любопытное признание:

«Да, я был закостенелым тори лишь попросту из консерватизма и привязанности ко всему старинному, а еще потому, что не утруждался подобающим образом поразмыслить об экономике, обществе и будущем. Депрессия обнажила столько экономических, финансовых и политических проблем, что я будто вскочил от долгого сна и вынужденно взглянул на прошлое через призму холодного рационализма. Ну я и болван все-таки! С какой забавой высмеивал либералов, а они между тем жили днем сегодняшним, когда я – вчерашним. У них – научный метод, у меня – романтическое ретроградство. Мне наконец-то приоткрылась суть капитализма, когда капитал сгребается кликой, а народ бедствует и идти на реформы вынуждает только пиковый градус недовольства».

Интересно: Лавкрафт крайне редко признавал в открытую, что поворотной точкой в отношении политики, экономики и общества для него стала Великая депрессия (хотя в письмах это подтверждается уже с начала тридцатых)¹.

Вряд ли биржевой крах 1929 года сильно ударил по Лавкрафту. Напрямую точно не затронул: больно пришлось инвесторам, а с его-то доходом было не до инвестиций. Работал он на себя (редактировал и время от времени печатался в журналах), сокращения мог не бояться. Да, Депрессия срезала многих: Strange Tales (1931–1933) продержался семь выпусков, Astounding якобы встал на паузу, но издаваться продолжит уже под крылом нового издателя, и даже Weird Tales с 1931 года стал печататься раз в месяц – однако Лавкрафт в то время мало сочинял, и кризис книгоиздательства его не тревожил. Занят он был редактурой и корректурой беллетристики, поэзии, а еще статей (в бульварную периодику все это шло нечасто), так что за тридцатые его материальное положение пострадало не сильно.

Заметьте, Лавкрафт не ударился, как многие, в политэкономическую крайность после внезапного разорения – к социализму он присматривался отнюдь не из личных переживаний. Во-первых, без денег, работы и крыши над головой он не остался (на фоне остальной страны и даже нескольких друзей уж точно), во-вторых, коммунизм он считал неработоспособным и губительным для культуры (тогда как итоговый строй Рузвельта – недостаточно либеральным, хотя в Новом курсе видел единственный выход для экономики).