Лавра

Отец Глеб слушал внимательно, не перебивая. Высказав, я замолчала, обдумывая. Беспокойная мысль о каком-то противоречии, в которое я впадаю, шевельнулась в моей душе, и, сосредоточившись, я поняла - дело в таблице. В ней содержалось аморфное множество живущих, уравновешивающее значение основных граф. Теперь, говоря о невозможности числиться, я опровергала самое свойство аморфности, отказывала ему в существовании. Усмехнувшись и вспомнив о другом, явившемся на мою кухню, чтобы научить меня памятливости, я поняла, таблица рушится окончательно. Для меня этот другой был и живым, и мертвым, а значит, разделение на мертвых и живых оказывалось иллюзорным. "Есть две графы гонимые и гонители, и это единственное разделение - полное, исчерпывающее и самодостаточное".

Так я сказала вслух и, сделав последние полшага, увидела край ведра: оно всплывало полным и ясным. Теперь, склоняясь над колодцем, я видела все, о чем авторы упомянули вскользь, почти умолчали. "Большинство архиереев числились почетными членами "Союза русского народа"", я вспомнила и повторила дословно, как будто читала с листа. Лицо отца Глеба заострилось. "Вот оно - главное, понимаете, не числились почетными, а были и остаются действительными, потому что в союзах подобного рода нельзя, невозможно числиться".

"Ну и что? - он заговорил снова, как ни в чем ни бывало. - Кто-то должен противостоять. Церковь - это единственная сила, способная противостоять масонскому большевизму. Никто, кроме церкви, не обладает столь развитой иерархической структурой, имеющей силы посрамить принципы их безбожного социалистического централизма. Нормальный человек не может пребывать в одиночестве, и именно церковь связывает людей в единое целое, захватывает глубинные пласты, до которых принцип партийного централизма не способен добраться по самой своей двуличной природе". Он говорил о том, что церковная вера формирует цельное сознание, борясь с бесовской раздвоенностью, закономерно поражающей атеистов, рожденных и воспитанных в преступной управляемой преступной кликой - стране. Я слушала слова, которые он, в отличие от меня, легко сплетал в связное. Они казались знакомыми, я уже слышала, но в его устах они обретали иную природу. Эти слова росли из чужого корня: именно из него - из века в век - рождались люди другого, чуждого мне помета...

"Большевики - преступники, но то, что вы говорите, про эту вашу организацию, сомкнувшуюся с большевиками, - я начала медленно и твердо, это мракобесие, такое же гнусное, как действительное членство в Союзе русского народа, - я сказала главное и перевела дыхание, - из этого членства может вырасти такое же..." - сжатым кулаком я ударила по столу. Отец Глеб усмехнулся. "Мракобесие - это революционеры, атеисты и коммунисты: все и всяческие радикалы, - он возражал. - Они - носители раздвоенного сознания, и эта раздвоенность рождает единственно ненависть именно потому, что она противна душе. Раздвоенный человек - человек больной и погибший". Он сидел передо мною и, холодно и отстраненно, говорил о боли, терзавшей меня изнутри. Говорил и указывал путь к спасению - от имени церкви. На этом пути дозволялось забыть о грехах: избавиться, как от болезней, отторгнуть от души. Я поняла: не о милости Божьей, не о ежедневной молитве. Сурово и прямо отец Глеб говорил о цене, которую требовалось заплатить за внутреннюю цельность. Ценой была жертва, и в эту жертву приносилось мое - раздвоенное - сознание. Именно так, готовясь к интеллектуальной деятельности, он понимал будущее.

У меня не было сил возразить. Словно двигаясь по темной лаврской аллее, до которой, оставленный на площади, не достигал свет бахромчатых книг, я ступала неровно. Логикой вещей, переманив в свидетели мою неотвязную боль, он выводил на свою дорогу: то здесь, то там на ней лежали ледяные, изъезженные чужими ногами, язычки. Я смотрела вперед, но чувствовала усталость. Сегодняшний день, до краев наполненный исповедью, отнял последние силы. Отложившись от Мити, я пребывала в одиночестве, в котором нормальный человек не может пребывать безнаказанно. Моим наказанием стала изменяющая память: не измени она мне, я обязательно вспомнила бы Митины слова: с такими, как Красницкий, надо расходиться до процесса.

"Теперь, после исповеди, ты должна причаститься", - словно расслышав, он приказал твердым голосом, как будто речь шла о том, чтобы куда-то вступить. "Да", - я ответила тихо. Помимо воли мои губы сложились в покаянную гримаску. Обернувшись от двери, как оборачивалась Лялька, я пообещала прийти к причастию, завтра - в храм. Обещала, зная, что не исполню. На это у меня хватило памяти.