Лавра

Я слушала внимательно, косясь на зашнурованные наглухо поручи. Совершив молитву, он поднял глаза и царапнул мое лицо - косящим. На лице, ставшем собранным и точным, выступило вдохновение. Темное тяжелое пламя, лежавшее под спудом, занималось в его зрачках, когда, склоняя голову, он готовился слушать грехи, которые знал начерно - по-вчерашнему. Неожиданно коротко и деловито, положившись на черновое знание, он перечислил то, в чем ожидал покаяния. Рассеянное зерно, расклеванное голубями, прорастало в моем сердце, но, покоряясь правилу, я начала с Мити. С покаянной страстью я заговорила о ненависти, соединяющей намертво, о том, что нет в моем сердце любви, способной соединить. То кивая, то кося глазом, он всматривался в меня, словно видел другую, о которой прежде не имел понятия. Рассказав, я остановилась. Губы, знавшие другую правду, морщились, складываясь виновато. Теперь, рассказав по его - заданному - правилу, я готовилась рассказать о другом. Отец Глеб взялся за епитрахиль. "Это все?" - он спросил устало. Его взгляд угасал, словно мои грехи, прошедшие сквозь него, на этот раз тяготили. Дернув верхней губой, я заговорила о том, что согрешила против Духа - в честнЛм крещении не сумела родиться заново, не избавилась от чужой памяти, не нашла оставления грехов. Цепляя подол платья, я говорила о том, что чувствую себя виновной глубже и сильнее, чем дозволяет моя собственная, изъязвленная память. Другой первородный грех живет в моем сердце, омытом потоками чужой отворенной крови. Этот грех терзает страшнее других, превращает в пустую тряпичную куклу, срывающуюся с чужих крюков. "Я не понимаю, ты хочешь сказать... тряпичную, пустую, с крюков?... ты... делала аборты?" - Он смотрел растерянно. "Что?" замерев, я повторила, не веря ушам. "Что?" - он спросил еще раз, глуховатым и скверным эхом. Что-то прервалось во мне, как будто голос, спросивший о детской смерти, перекрыл мое горло, и оно замкнулось со стоном. "Нет, нет", - я мотала головой, отступая. "Слава Богу", - он выдохнул коротко и взялся за епитрахиль. Склонив голову, я слушала разрешительную молитву, которую он, облеченный властью, читал надо мною. Умелая кисть поднялась в благословляющем жесте, и, снова надеясь на чудо, я шевельнула губами и коснулась. Он смотрел радостно, словно, освободив от прежнего, выводил меня на новый путь.

Из Академии мы вышли вдвоем. Лаврский сад был темен. Ни единого фонаря не теплилось вдоль аллеи. Сугробы, различимые во мраке, наваливались на стволы. Ступая наугад, я вздрагивала, боясь попасть на накатанное. "Не хватало еще свалиться", - скользя, будто шла по замерзшей луже, я говорила о том, что метро закрыто, придется на такси. Отец Глеб соглашался. Он шел рядом, опережая на полшага, словно торопился выйти из Лавры. Нога поехала неожиданно: по краю дорожки, изъезженный ногами семинаристов, тянулся ледяной язычок. Взмахнув, как взмахивал полночный жених, уходящий под моим взглядом, я раскинула руки и вцепилась в спутника. Ноги, не находящие твердой земли, побежали на месте, и, совсем потеряв равновесие, я упала на него всем телом. Медленно, будто время стало тяжестью, он отстранял меня, ставил ровно. Я не видела лица, я слышала голос: высоко и хрипловато отец Глеб рассмеялся.