Лавра

Очередь двигалась быстро. Переждав троих, я приблизилась и заняла крайней. Готовясь, я собирала слова. Обрывки не складывались в связное. То думая о своем, то вспоминая сияющие глаза владыки Никодима, увидевшие насквозь и заставившие отбросить, я прижимала сумочку немеющим локтем и вглядывалась в высокие окна, уходившие к потолку. Темные витражи, едва различимые в иссякающем свете, ловили блики последних свечей. Свечница прошла мимо, держа наполненную с верхом коробку. Надежда и страх, вложенные в свечи, прогорели до огарков. Оглядываясь и успокаиваясь, я ожидала своей очереди. Стоявший передо мной справился быстро. Его грехов хватило минут на пять. Накрыв епитрахилью, отец Глеб бормотал приглушенно. Пригладив волосы, стянутые в хвост, я провела пальцами по вискам и приготовилась приблизиться. Немевшую спину свело короткой судорогой, и, дернув плечом, - одно чуть выше другого, - я сделала шаг, собираясь занять свободное место. Отец Глеб обернулся. Его рука, державшая кафедру, взлетела, защищаясь. Он смотрел на меня так, будто не я, из года в год сидевшая напротив, что-то страшное, чему не было названия, приближалось к нему в моем обличье. Ужас хлестнул из глаз - мне навстречу. Мгновенно справившись, он потер лоб и сбивчивым голосом, поборовшим видение, заговорил: "Прости, я... не знаю, просто я подумал, подумал о тебе, за секунду, прежде чем обернуться". - "Я пришла", - приблизившись, я начала, но отец Глеб махнул рукой и перебил: "Пойдем, пойдем - не здесь". Отступив, я не дерзнула перечить.

По узкой лестнице, открывавшейся за лифтовой шахтой, мы прошли переходом, соединявшим корпуса, и вошли в маленькую комнатку, приспособленную под распевки. Крышка пианино была откинута. Подойдя, я опустила осторожно, словно меняла декорации. Улыбаясь, отец Глеб расшнуровывал поручи. Подворачивая длинные рукава рясы, он смотрел весело - по-домашнему. Чужие грехи прошли сквозь его тело, не отложившись. "А где же?.. Я не заметил на службе", - он справлялся о муже, предполагая, что мы - вместе. "Я одна", - спокойным и твердым голосом я заговорила о том, что пришла исповедаться, просила принять исповедь - по всем правилам. Его взгляд потускнел. "Ну, что ж, если ты решила, я..." - он отворачивал закатанные рукава, словно рубаха, лезшая из-под подвернутых раструбов, была немыслимым и нетерпимым нарушением. "Да, я решила сама - вы обязаны". - "Я обязан", - он подтвердил упавшим голосом. Готовясь выслушать, отец Глеб шнуровал заново. Растопленный домашний взгляд твердел на глазах. То опуская взор, то берясь за наперсный крест, он собирался, как будто готовился петь. "Се, Аз возгнещу в тебе огнь, и пожжет в тебе всяко древо зеленое и всяко древо сухое", - чужие слова поднялись во мне, пришли из недавнего прошлого. Перекрестившись, я поднялась. Отец Глеб встал рядом и, не возвышая голоса, звучавшего скверно, начал с молитвы, как подобает: "Се, чадо, Христос, невидимо стоит..."