Лавра

Тенью скользнув в вестибюль, я остановилась, прислушиваясь. Из каморки дежурного долетали приглушенные голоса. Будто замыслила недозволенное, я не окликнула. В вестибюле не было ни души. Горящие лампадки дрожали у икон, закрывающих лифтовую шахту. Писанные в рост, они стояли на страже. Поклонившись и миновав на цыпочках, я свернула направо. Коридор, ведущий в покои ректора, был пуст. Сверху, сочась сквозь потолочные перекрытия, спускались тихие звуки хора, допевающего службу: "Господи, прежде даже до конца не погибну, спаси-и мя..." Прижавшись к стене, образующей неглубокую нишу, я дышала с трудом. Дальняя дверь, примыкающая к покоям, подалась неслышно. Издалека, еще не различая лица, я видела темную фигуру, ступающую на пурпур дорожки. Длинные черные полы достигали ковра. Вжавшись в стену, я смотрела, как владыка Никодим, одетый в широкое пальто, кроем напоминавшее рясу, выходит из ректорских покоев. Лишенный подобающей свиты, он выглядел старым и больным, измученным смертельной болезнью. Мимо моего простенка, не подымая глаз, он шел один, не охраняемый иподьяконами.

Быстрая мысль пронзила меня, и, не полагаясь на мимолетный купейный разговор, я сделала шаг и заступила дорогу - встала поперек. Я думала: вот единственный удобный случай - предупредить самой. Он остановился, медленно поднимая веки. Что-то опасливое мелькнуло в глазах, словно не я, другая, проросшая из глубин нашей общей памяти, встала перед ним. Быстрым взглядом, похожим на ангельский, он пронзил мою сумку, зажатую под немеющим локтем. Порча, разъевшая память, осыпалась, как прах. Я узнала быстрый взгляд, словно и вправду была бомбисткой - по Митиному жесткому слову. Лицом к лицу я смотрела, не опуская, и под моими глазами взгляд владыки собирался в два сияющих луча. Они пронзили сердце, и, отступив на полшага к стене, я отбросила сумочку и заплакала безгласно. Боль поднялась в его глазах, брызнула из сердца, прошитого осколком памяти. Словно перемогая видение, он поднял руку: "Что ты, что ты... Не надо, так не надо, все прошло, этого нет, а ты - ты надорвешь душу", - тихой рукой, исцелованной разночинными иподьяконами, он касался моего лица. Пальцы сложились, благословляя, и, зажав рот обеими руками, я ткнулась лицом в жесткий угол стены. Когда я справилась, коридор был пуст. Пурпурная дорожка лежала как ни в чем не бывало. Высоким ворсом она привыкла глушить шаги. Подобрав отброшенную сумочку, я вышла в вестибюль и, минуя иконы, стоявшие во весь рост, двинулась вверх по лестнице. Память чужого греха, угнездившегося в сердце, рвала мою грудь. Лестница кренилась, норовила выбиться из-под ног. Остановившись на этаже, я закашлялась, зажимая рот ладонями: в окружающей тишине я боялась выдать себя.

Двери академического храма были раскрыты. Войдя, я встала у стены. Служба давно закончилась. Черная фигура свечницы маячила у кануна - ловкими пальцами она вынимала чужие огарки и, подув для верности, складывала в коробку. Прогоревшие огарки лежали на дне. Вдохнув, я услышала теплый запах ладана и талого воска. В свете пригашенных паникадил, не достигавшем двери, мне открылась странная сцена, развернутая у правого клироса. Спиной ко мне - я узнала в затылок - и опершись рукой о кафедру, стоял отец Глеб. Немного в стороне вилась очередь из семинаристов. Отделяясь по одному, семинаристы подходили ближе и, склонившись, бормотали вполголоса. Отец Глеб слушал, не перебивая. Дослушав, он брался за епитрахиль и, возложив, читал разрешительную молитву. Семинарист отходил с поклоном. На его место вставал другой, отделившийся от терпеливой очереди. Черные женщины, занятые свечами, ходили у алтаря. Ожидавшие семинаристы стояли смирно, не оглядываясь.