Лавра

С шести часов, сидя на убранной кухне, я следила за стрелкой, двигавшейся рывками, и старалась представить подробно, от момента встречи. Митя опоздать не мог. Со всегдашней пунктуальностью он должен был подойти заранее и терпеливо ожидать, вглядываясь в проходящих. Едва ли ясно он помнил Глеба в лицо. Отец Глеб подходил немного сбоку, краем глаза я видела приподнятое плечо. Здесь случилась заминка: Митина рука, готовая протянуться, невольно повисала в воздухе. Руку остановила мысль о сане: следует ли подавать? По обыкновению интроверта, отец Глеб неловкости не приметил. Потоптавшись на месте, он взмахнул вдоль канала, предлагая отправиться. По набережной, к Спасу-на-крови они шли, чуть-чуть сторонясь друг друга, так что черный длиннополый пиджак - компромисс между запрещенной к ношению на людях рясой и обыденным мужским костюмом - норовил приблизиться к стенке, в то время как белая рубашка, выбивавшаяся из джинсов слегка подмятым пузырем, двигалась по краю тротуара, у самого поребрика. От корпуса Бенуа, обменявшись согласными взглядами, они свернули на мостик и, перейдя, двинулись в сторону Конюшенной. Гадая, я представляла дальнейший путь, может быть, к Марсову полю. Заглядывая издалека, я видела Митины шевельнувшиеся губы: он нарушил молчание первым. Отец Глеб отвечал коротко. Его лицо, обращенное профилем, хранило напряжение. Митины брови, сдвинутые к переносице, дрогнули, и угрюмый отпор поднялся в Глебовых глазах. По этому выражению, тяжестью легшему на плечи, стало понятно: речь обо мне. Часы, натужно двинувшие стрелки, выходили на второй круг. Митя говорил искренно и торопливо, чертя в воздухе руками. Лицо собеседника оставалось непреклонным. Приглядываясь внимательно, я вдруг поймала себя на том, что где-то уже видела. Крепко зажмурившись, я вспомнила страницу учебника: в правом верхнем углу помещался рисунок. Барин-народоволец говорил с мужиком, сохранявшим непреклонную угрюмость. Склонив голову к плечу, мужик прислушивался настороженно, словно барин, низавший не вполне внятные слова, норовил свести со двора корову. Захлопнув учебник, я взглянула на часы.

По моим расчетам, они подходили к Вечному огню. В вечерний час сюда не сходились брачующиеся пары. Белопенное кружево невест, главным смыслом которого оставалась показательная и непорушенная безгрешность, украшало собою тяжко убранные столы. Веселый гул, не долетавший до этих, по вечернему пустеющих мест, поднимался под потолки лукавыми выкриками: "Горько!" Женихи, наряженные в черное, вставали с мест и прикладывались послушно. Вряд ли кто-нибудь, кроме усталых матерей, думал о дочерях как о жертвах.

Они подошли одновременно и опустились на скамью. Издалека, перелетев серые невские волны, мой взгляд следил за черно-белой картинкой. Локоть, одетый в черное, лежал на спинке скамьи. Отец Глеб слушал внимательно и упрямо, кивая изредка, но взгляд его плясал над огнем. Может быть, невольно оказавшись у памятника, он размышлял о юношеских грехах революции, от которых, вступив в безгрешный церковный брак, раз и навсегда отучился. Спрятав ладони в коленях, Митя склонялся вперед, как будто сидел у огня, умеющего согревать. Белый пузырь надувался за его спиной, и, машинально заводя руку, он заправлял рубашку в штаны. Короткое пламя Вечного огня, раздуваемое ветром, билось в зарешеченной шахте, и воздух, дрожавший над газом, относило в сторону - к пустынным невским берегам, над которыми - полное великими думами - высилось каменное здание, куда, по особому приглашению, должен был отправиться Митя на другое утро. Оно одно, затмевающее собою памятники, сохраняло многозначное величие, поскольку, в отличие от наших собственных путаных и нелепых жизней, воплощало собой ясную жизнь рода - цельную и непреходящую, передаваемую по крови. Если бы тогда, может быть в последний раз положившись на скудеющий разум, я сумела внимательно вглядеться в его контуры, раз и навсегда я отбросила бы эфемерные надежды на сменяющие друг друга поколения. В каждом из них проступало общее, то, что отличало одно поколение от всей бесконечной череды, делало его как будто новым пометом, но эта общность была лишь верхним, тончайшим и рвущимся слоем. Едва заметной пленкой она натягивалась поверх главного: жизни рода, не зависящей от времени.

Договорив, они подымались. Над воинским полем, лишенным куполов, дрожал холодеющий воздух. Митя поеживался. Вспоминая о свитере, отложенном моими руками, он жалел, что не прихватил с собой. Отвлекшись от картинки, словно выключив старенький черно-белый телевизор, я зажгла газ - поставить чайник.