Лавра

Обводя глазами кухню, отец Глеб медлил. Потоптавшись, как над порогом, он сел и сложил руки. Теперь, когда Митин отъезд становился почти что слаженным делом, отец Глеб заговорил о том, что надежда остается: с назначением нового митрополита Москва, похоже, медлит. Он объяснял промедление трудными консультациями, главным предметом которых, судя по всему, был владыка Николай. "Подумай, Никодим долго болел. Их врасплох не застало. Будь на примете бесспорный, решение - немедленно. Чем длиннее пауза - тем вероятнее благоприятный исход". Что-то подобное я слышала и от мужа: увлекшись предметом, отец Глеб повторял почти дословно. То оглаживая бороду, то берясь за поданную чайную чашку, он пускался в рассуждения о том, что назначение Николая, будь на то Божья воля, продолжит Никодимову твердую линию, пряником и кнутом охаживающую власти. "Ну, хорошо, - я сказала как можно мягче, - а если они не назначат?" - "Не-ет, - он нахмурился, - не хочется и думать". - "Что ж, пора спать", - с удовольствием я глядела на часы. Легко сдвинув стрелку, они коснулись двух. Круглый циферблат пучился невинными цифрами. Отец Глеб поднял глаза. Зрачки, встретившие очевидное, порхнули и замерли. "А как же... Не... приедет?" - имея в виду мужа, он спросил растерянно. Я пожала плечом. Внимательно, словно обретя способность следить за чужими мыслями, я глядела и понимала дословно. "Но..." - он опустил голову. Экстраверт, случившийся на его месте, совладал бы скорее.

"Конечно", - отец Глеб подтвердил торопливо, отрекаясь от своих быстрых, начерно набросанных мыслей. Страничка, прибранная изъятелями, представляла собой мелко исписанный лист, местами вымаранный до слепоты. Слепой текст перебивался чисто выведенными строками. Зеленоватая рука, подхватившая рукописание, повисла в растерянности: судебный секретарь, подшивающий его дело, не решался, в какую стопку - налево или направо. Помедлив, он отложил до утра.

Я проводила в гостиную и скрылась в своей. Стараясь не шуметь, я раздевалась внимательно. Одежда, осторожно сложенная, вырастала сыроватой стопкой. За стеной стукнуло - отец Глеб раскладывал диван. Тяжкого звука пружин я не расслышала.

Торжествующий взгляд, упертый в порог, всплывал пред моими глазами. В сравнении с этим торжеством, мой глупый яд, не подсыпанный во второе, был незаслуженной милостью. Теперь, лишенная надежды, я требовала высшей меры вечного проклятия. "Мне нельзя, я - священник, для меня такая история гибель". Безумный смех вскипал на губах. Напоследок - перед моей гибелью - все становилось просто и ясно: выполнимо. Он - мой духовный отец и священник лежал один в соседней комнате, и изъятели, поднимающие перья, склонялись над его изголовьем. Готовые записывать, они ждали доказательства, и я, ведущая по стене безымянным пальцем, обдумывала неопровержимое - для них.

Сладковатый газовый запах завивался над пламенем: мое тело, налитое тяжестью, занималось от тлеющих охапок. Связанные в пучки, они стояли нешироким кругом, со всех сторон подпирающим костер. Считая минуты, я дышала и боялась задохнуться. Злые языки касались голых ступней: вздрагивая от боли, я поджимала под себя. Под жестокий разговор, пылавший над Александровским садом, я приказывала себе подняться и выйти к мучителям, но тело, отравленное газовым паром, не желало слушать. Непреклонные лица, стынущие во взорванных ячейках, скашивали взоры - на меня.

То проваливаясь в короткий сон, то приходя в себя, я скользила по грани и видела числа. Они были выведены ясно: ровный ряд - от одного до тридцати. Выхватив двузначное, означавшее сегодняшнее Митино утро, я открыла глаза и поднялась. Боль подпирала горло угарной тошнотой. Откинув одеяло, я выбралась на цыпочках и застыла под дверью. В гостиной было тихо. Взявшись осторожно, я потянула дверь и встала на пороге.

Отец Глеб сидел на диване. Ежась, как от холода, он обнимал руками плечи. Судя по всему, так и не разделся. Я шевельнулась, и, расслышав, он вздрогнул и обернулся. Тревожный взгляд уперся в дверной угол, словно высматривал что-то неопределенное, вспухающее на полу. Забирая от пола, взгляд поднялся и взял цепко. В беловатом свете двузначного, наступающего утра он узнавал то, что должно было стать его вечной гибелью. Губы, шевельнувшиеся навстречу, дрогнули и собрались складками. Содрогаясь от шума, терзавшего уши, я вслушивалась, силясь расслышать. "Ну?" - я спросила, повторяя угрозу. Услышавший ясно, он должен был швырнуть наотмашь: "Гадина и дрянь!". Если бы он посмел поднять на меня голос, не раздумывая, я шагнула бы вперед.