Лавра

Звонок раздался раньше, чем я рассчитала. Распахнув дверь, я встала на пороге. Он молчал, переминаясь с ноги на ногу, и не решался войти в дом. Торжествующий взор пошарил под порогом, где, так никем и не вырытый, оставался глиняный сосуд. "Ну?" - я спросила. Как будто очнувшись, отец Глеб вошел. Отстраненная улыбка лежала на губах: прогулка, окончившаяся раньше времени, наполнила его душу глубокой вековой мудростью. Оглядевшись и не найдя мужа, он отправился на кухню. Сев напротив, я сложила руки. "Встретились?" Он ворохнулся на стуле, сжал кулаки и кивнул. Шаг за шагом, под моим непреклонным взглядом, отец Глеб рассказывал, увязая в незначащих подробностях. Сравнивая, я убеждалась в собственной недальновидности.

Митя опоздал. Пришлось дожидаться минут десять. Главный разговор случился в Александровском саду, куда направились, решив прогуляться по Невскому. Маршрут сбивал меня с мысли. "Про меня говорили?" - я спросила, пытаясь вернуться. "Про тебя? Не-ет", - будто не было нашего - угрожающего разговора, отец Глеб улыбнулся светло. Приступая к пересказу, он начал, сначала - за Митю. В нескольких словах обрисовав Митино состояние - растерян, нервничает, не вполне полагается на себя, - он привел две-три незначащих фразы, в которых я, слушавшая внимательно, не расслышала Митиного смятенного голоса. Голос, переданный отцом Глебом, принадлежал кому-то неопределенному, словно пришедший, но опоздавший на встречу, был заведомо подменен. Подмененный голос жаловался на безысходное уныние, на то, что все нарушилось, сорвалось, пустилось вскачь. "И что вы?" - я прервала раздраженно. Мягкой рукой коснувшись бороды, отец Глеб заговорил своим. Зажигаясь чужими словами, он говорил о покаянии и обращении, узком и темном пути, общем для всех конце тяжком и страшном. Он говорил о божественных изъятелях, отбирающих у тела душу, о страшных мытарях, осматривающих и описывающих наши грехи. С детства и до старости, прибирая по листикам наши мысленные рукописания, они раскладывают направо и налево - в принятом порядке. Я слушала, содрогаясь. Так, безжалостно и страшно, мог единственно - враг. Митино ребро, ставшее моим остовом, исходило несвернутой кровью. Отец Глеб говорил, не переставая, и за каждым словом, сияющим навстречу, стояли глаза изъятелей, явившихся судить. Жестокие слова, не ведающие молчания, слепили мои глаза. Боясь застонать, я зажмурилась. Сквозь шум и шуршание, бившееся за ушами, я видела взорванный иконостас, заполненный зрячими и молчаливыми. Из ячеистого поля, похожего на остовы оскверненных икон, они смотрели непреклонно и пристально, не роняя слов. Препоясанный вышел из-за колонны, и к нему, отделившись от группы присланных и причудливо одетых - с бору по сосенке, - присоединился черный, местами вытертый пиджак: рядом с препоясанным отец Глеб становился мучителем.

Шипение, словно кинули в огонь, раздалось за моей спиной, и сладковатый газовый запах проник в ноздри. Вскочив с места, я привернула кран.

Шапкой вскипевшая кастрюля залила конфорку. За разговором я не вспомнила, что поставила суп. Пенная лужа, плеснувшая за край, расползалась по вымытой плите. Машинально я вынула глубокую тарелку и налила. Осенившись крестом, отец Глеб взялся за ложку. Телефон, висящий у локтя, зазвонил пронзительно. Я подняла трубку и выслушала: усталым голосом муж сообщал, что остается в Академии, наутро - неотложные дела. Не вполне понимая - зачем, я отозвалась нейтрально, не называя по имени. Отец Глеб не переспросил. Занятый вечерней трапезой, он глядел в тарелку.

"Хорошо, - я сказала, заговаривая кровь, - вы это все...и?.." Он пожал плечами неопределенно. Опасливо, чтобы не пролить, он наклонял от себя, черпая с моей стороны. Покосившись на аппарат, молчавший у локтя, словно изъятели, занявшие телефонный узел, глядели в мою душу, я совершенно ясно и удобочитаемо вывела: первое доел, мужа не будет, если бы второе и - яд, лучшего времени не найти. Боясь выдать, я спрятала глаза.

Дальнейшего я почти не слышала. Разговор, завершившийся довольно скоро, отпустил меня. Какое-то время отец Глеб еще рассказывал, но, неожиданно зевнув, поднялся с извинениями. Отвернувшись к плите, чтобы не выдать сиянием глаз, я предложила побыть еще: только что звонил. "Сказал, сейчас приедет, просил, чтобы дождались". Будь он умнее, он вспомнил бы о моей угрозе, спросил бы, почему, положив трубку, я смолчала о просьбе мужа, не обмолвилась ни единым словом.