Лавра

"Господи, Господи", - он отползал в глубину. Губы шевелились потерянно. Глаза, увидевшие гибель, распахивались широко и покорно, и жалкая дрожь, от которой сводило пальцы, сотрясала его с головы до ног. То, что должно было случиться, случалось из века в век, из рода в род. Шаг, похожий на смерть, отделял меня от тех, кто изымает души. На самом краю, готовая примкнуть к изъятелям, я стояла, наслаждаясь его покорным ужасом, и темная волна скверной родовой памяти шумела в моей крови. Шум вырывался гибельным воем, и, отшатнувшись от себя, как от зверя, я отступила назад, не посмев.

ПЕПЕЛЬНАЯ СРЕДА

Отец Глеб исчез, не дожидаясь утра. Сквозь сон я не расслышала дверного хлопка. Открыв глаза, я вспомнила - сегодня. На четвертушке, услужливо всплывшей пред глазами, явилось точное время: девять утра. Рабочий день они начинали с Митиной души.

Холодная змейка наручных часов мигнула двузначным. Я проспала: оно уже шло. Сорвавшись с места, я заметалась по комнате пойманной крысой. То хватаясь за сложенную одежду, то шаря по карманам в поисках кошелька, я судорожно считала деньги, как будто собирала для выкупа. Нескладные сборы съели полчаса.

Автобус уже сворачивал на Комендантский, когда, снова сверившись с часами, я изумилась своему вчерашнему легкомыслию: за ночными событиями, теперь казавшимися сонным мороком, невероятным образом я чуть не забыла о главном. Ни с того ни с сего я вспомнила, так бывает в начале сессии: расставляя экзамены по ранжиру, заранее пугаешься труднейшего, оставляя без внимания что-нибудь попроще. И только тогда, когда остаешься один на один с последним, именно он кажется самым коварным. Мысль об экзаменах отбросила к монастырским дням: растянувшись на травке, я сравнивала лавру с зеркальным отражением европейского университета, где рождались мои бахромчатые книги. "Ничего, скоро кончится, вот тогда..." Мысль о возлюбленном чтении плеснула радостью: очень скоро, как только они отпустят. Митя выйдет, и я, раскрыв свои книги, снова сумею прислушаться и расслышать тайный и тихий звук. Позабыв осторожность, я соединяла с ним Митину свободу.

Часы, стучавшие в вестибюле, показывали без пятнадцати двенадцать. Мигающие секунды пульсировали мелко, как сердце. Под экраном, словно бы завороженная торопливым секундным пульсом, я вдруг сообразила, что страшное-то кончилось. С момента, как Митя вошел в родовое здание, минуло два часа. Косясь на мигающий экран, я прикидывала: нет, навряд ли им понадобилось больше. Арифметические рассуждения говорили о том, что Митя успел вернуться. Но если так, - сердце стучало в такт секундам, - значит, их время, простейшая функция моего неведения, продолжается для меня одной. Нелепая мысль о моем, отпавшем и параллельном времени, не соотнесенном с живым и настоящим, наполняла неуверенностью. Странным образом я чувствовала его полым, как высохший изнутри омар, в котором не было внутренностей: ни мяса, ни лимфы, ни крови. Нет, я подумала - глиняный сосуд, зарытый под дверным порогом. Время моего неведения посвящалось Молоху, и ужас, терзающий сердце, корчился иссохшим остовом принесенного в жертву первенца.