Лавра

"Послушай, - Митя говорил медленно, - то, что было там - это... этот разговор, я не хочу и не могу в подробностях, - он поднял голос, - но главное заключается в том, что я был прав. После того, что было там, я не смогу, как ни в чем не бывало". - "Они... чего-то требовали?" - первое, что бросилось в голову. "Ничего такого, о чем я не знал бы раньше", - Митя отвечал ровно. Жар, льющийся из печи, терзал сердце. Мягкое, похожее на пепел, обкладывало клетки мозга, мешая слышать за словами. Слова были пустыми и бессмысленными, как их иссохшее время. "Что? - сквозь словесную тьму я смотрела в огонь. - Что ты сжигаешь? Письма?" - "Писем нет. Собираюсь - книги, - он отвечал мертвым голосом. - Здесь мне больше не понадобится". - "Все?" - глазами я обвела стеллажи. "Нет, все не требуется, только главные". Я оглядывалась, не веря. В присутствии тысяч томов он не мог - всерьез. Страшная мысль о поврежденном мозге стучалась в мое сердце. Оно сокращалось на выдохе, словно я снова стояла на площади, и пустое время поворачивалось в мою сторону, ощеривая пасть. "Единственное, о чем жалею, это вчерашний разговор. Ты поймала меня на слабости... Если бы не ты, никогда..." - снова он задыхался от ненависти, и лицо, глядевшее на меня, принимало странные очертания: двухцветные полосы, покрывающие лоб и щеки, обретали третье измерение. Они лежали глубокими шрамами, как будто вырезанными по живому, сочились кровью. Не в силах отогнать, я видела большой, отдельно стоящий дом, в который входят утром и выходят обратно изрезанными. "Они... мучили?" - я выдохнула, содрогаясь жалостью. У входа, подцепленная длинным шестом, висела клетка. Сквозь полые прутья, не поддающиеся зубам, я слышала голодный писк.

"Кого из них ты имеешь в виду?" - он переспросил насмешливо. "Сегодня..." - я ответила едва слышно, одними губами. "А, - Митя улыбнулся, - ты имеешь в виду комнату сто один?" Улыбке мешали шрамы. Из-за них, еще не затянувшихся, она вышла узкой. Дернув губой, я кивнула. Его собственные слова о том, что он знал обо всем заранее, путали меня. "Конечно, нет, - Митя отвечал, смиряя улыбку, как с недорослем, - надо сказать, у большинства, пока не побывают, весьма романтические представления об этой области жизни, так сказать, с перебором". - "Области жизни?" - я не могла не переспросить. "Вот именно, Митя подтвердил неохотно, словно через силу признал очевидное, - причем области весьма значительной, знаешь, как они любят сравнивать, мол, Ленинградская область покрывает собой не то половину Англии, не то целую Италию. Вот и веришь, пока не посмотришь своими". Мне показалось, он сам запутался. "При чем здесь Англия?" - мне хотелось распутать. "Вот именно, Англия ни при чем, - Митя оживился мгновенно, - как ни при чем все эти английские досужие выдумки с крысами, пытками и комнатами. На самом деле все происходит иначе. Начинается в юности, когда, побывав у них, ты надеешься, что на этом все и кончилось. Как же иначе, раз отпустили? Потом ты живешь всю жизнь, опасливо заглядывая в зеркала, но твои глаза застит надежда, и - слепец - ты не видишь на своем лбу их печати. Наконец, закинув крючок, они вытягивают тебя за губу, и твои иллюзии, которые прежде казались настоящей жизнью, остаются по ту сторону, словно ты умер. В этом нет ни малейшего романтизма. Спокойно и трезво ты понимаешь, что все это время жил несовершеннолетним, иначе говоря, придурком". Он остановился, не дойдя до конца.

"Тот, первый, прошлый раз, ты что, с ними договорился?" Короткое, иссякающее пламя билось за открытой чугунной створкой. В воздухе, дрожащем перед нею, вставало каменное здание, затмевающее памятники, из которого выходят совершеннолетними. Лицо, исполосованное пеплом, оставалось серым и непреклонным. Он стоял, повернувшись спиной к зеркальному шкафу, и радужные грани, отражавшие пламя, вспыхивали и гасли над плечом. Забранный в раму, он вытягивался в пустом, взорванном пространстве и смотрел на меня так, будто я, одетая в нагольный тулуп, протягивала листок, сложенный вчетверо. Печать молчания, замыкавшая его губы, относилась к другому миру, в который я, замершая на амвоне, не смела проникнуть.

Я стояла на краю и больше не боялась его ненависти. По сравнению с их ненавистью она была детской и слабой - отраженной. Тихо и спокойно я рассказывала Мите о ночном госте, чьи посулы, найдя в себе силы, отвергла. Я говорила о чмокающем говоре, холоде, царапающем бронхи, страшном и желанном выборе - слепоты. Чем дальше, тем больше слова мои вязли и тянулись, как медь в плавильной печи. То, что казалось незыблемым, как закаленный металл, оплывало, лишенное прочности: не держало форму. Все, что я могла словами, было бессильным. Вышедший из родового дома, слышал единственно их слова. "У тебя серое лицо", - я сказала и коснулась своей щеки. Для того чтобы он услышал, я тоже должна была умереть.