Лебединая дорога

Вот и шагал из угла в угол, мерил ногами ложницу неудержимый в сечах воин. Любим! Румяное яблочко, а внутри — червячок… Куда, старый, смотрел? Что не брал с собой ни в поход, ни на зверя? Жалел, берег? Кто Люта берег? То-то он, не Любим, и щит возит за князем, и копье. Лют — сын настоящий, сын — любому на зависть. Да только слова такого не знает — отец… а кто в том виноват?

Вышата оперся руками о стол и даже застонал, как от боли. Тихо, больше про себя, чтобы не услыхал прикорнувший за дверью слуга. Да какое от боли — это-то он бы вытерпел молча…

Одна была у него родная кровиночка, дочь, доченька… Нежелана… Сам не понимал теперь боярин Вышата, как повернулся у него язык дать ей, единственной, неласковое, недоброе имя… Ненаглядой звать бы ее, лебедушку, Зареной, Надежей, Любавой…

Представил боярин смеющееся лицо дочери — и будто солнце глянуло в душу.

Да ненадолго. Скоро, скоро отыщется на его лебедь сизокрылый орел — налетит неведомо откуда, скогтит, и поминай как звали. И останется он, старый, один, совсем один…

Тихо, не разбудив спавшего раба, приоткрылась дверь — Вышата и тот не услыхал и даже вздрогнул от неожиданности, — и в ложницу бочком скользнула Нежелана.

— Звал, батюшко?

Она куталась в длинный шерстяной плащ, в котором ездила верхом. Из-под плаща выглядывала вышитая рубаха, на щеках лежал сонный румянец.

— Не звал, — с привычной суровостью буркнул Вышата.

Нежелана подошла к нему, снизу верх заглянула в глаза, ласково потерлась щекой о его плечо.

— А я проснулась, показалось — зовешь… Повернувшись, боярин взял ее за плечи, притянул к себе, обнял, зарылся лицом в теплые волосы. Нежелана обвила руками его шею, стала гладить седые отцовские кудри.

— Ты не уходи, — попросил Вышата тихо. — Посиди со мной, солнышко ты мое…

***

После возвращения из похода князя стали видеть в городе редко. Что ни день — пропадал где-то вместе с варягом. То садились на коней и ехали смотреть округу, а заодно тревожить в чаще птицу и зверя; а то уходили на снекке далеко на великую реку и встречали там солнце, пробуждавшееся в тумане…

Олег расспрашивал обо всем, и Чурила рассказывал — прятать было нечего.

Почему-то воеводу особенно интересовали меряне: и кто такие, и как живут, и почему раньше давали дань булгарам, и как Чурила переманил под свою руку Барсучий Лес.

А вечером юная княгиня гордо разворачивала перед ними свои грамоты, и князь улыбался, слушая, как она читала любопытному гостю, откуда пошел славный город Кременец и кто издавна в нем сидел…

Олег слушал с величайшей охотой. А потом принимался говорить сам, и тут вдруг оказывалось, что и к ним на море Варяжское приходили когда-то трое братьев, не менее славных, чем кременецкие пращуры… И тут уже Звениславка хваталась за бересту и костяное писало, и Чурила, не первый год потихоньку над нею смеявшийся, щурил глаза, и шрам на его лице разглаживался, пропадал.

Он смотрел на жену, прилежно выводившую буквы. Слушал вполуха и все представлял, как она будет качать вот на этих руках маленького пискливого сына… или дочь…

Старый Мстислав из дому выползал по-прежнему нечасто. Но все творившееся в городе и вокруг знал получше любого здорового. Усевшись на солнышке, князь подолгу наблюдал за вагирами, поселенными у него в Новом дворе. Слушал, как они говорили между собой на своем языке, столь родном словенскому и все-таки чужом.

Как, поминая Олега, опять уехавшего куда-то с Чурилой, неизменно прибавляли: храни его Святовит…

Бог этот, Святовит, жил далеко, на острове посреди Варяжского моря, в священном граде Арконе. И туда, к руянам, рассказывали, съезжалось молиться все варяжское побережье. Не один месяц пришлось бы человеку ехать туда из Кременца, но Боги — не люди: без помех протягивают руку над сушей ли, над морем… Или не сидел в Ладоге Рюрик, и не сновали по озерам и рекам проворные снекки, и не становилось их, что ни год, все больше?

— Хочу в другой ваш город сходить, — сказал однажды Чуриле Олег. — В Круглицу. С Радимом Радонежичем познакомиться хочу, посмотреть, что за муж такой буйный да гордый. Не осерчаешь?

Чурила сердиться не стал, только предупредил:

— Поедешь — доглядывай. Соседушка наш того… и вилами приветить может.

А едва закрылись за Олегом городские ворота — молодого князя призвал к себе отец.

Стоял теплый вечер: бабьим летом звали это погожее время, когда серый плащ осени еще раз, напоследок, показывал цветной испод… Щурясь против солнца, Мстислав смотрел на сына, шагавшего через двор. Ресницы дробили свет, и по временам старому блазнилось, будто рядом с Чурилой шли статные, широкоплечие братья — Мстислав, Ингорь, Славута, Стемид… Но стоило раскрыть глаза пошире, и сыновья исчезали.

Отец сидел в деревянном кресле, вытащенном для него из дому. Чурила опустился у его ног на теплую землю.

— Звал, отче?

Мстислав помолчал, не торопясь начинать разговор. Не зря, должно, вспоминались рано ушедшие сыновья… Показалось вдруг — не Чурила сидел возле ног, а весь Кременец светлыми глазами смотрел на своего старого князя, ожидая, что-то он ему скажет…