Lebens-Ansichten des Katers Murr / Житейские воззрения кота Мурра

– Desunt те, которые отсутствуют, – проговорил патер Гилариус, – а те, которые отсутствуют, не могут быть допрашиваемы. Мне думается поэтому, что самое лучшее, если вы отправитесь сейчас со мной назад в аббатство. Если идти прямым путем, такое путешествие отнимет у нас всего часа два. Там вы будете вполне гарантированы против всяких розысков, contra hostium insidias; я представлю вас в виде ходячей музыки, и вы можете оставаться в аббатстве до тех пор, пока вам не надоест. Высокочтимый аббат снабдит вас всем необходимым. Вы оденетесь в тончайшее белье, а сверху украсите себя одеждой бенедиктинского монаха, которая будет вам очень к лицу. Но пока будет продолжаться наш путь, вам не нужно напоминать своей персоной раненого, изображенного на картине „Сострадательный самаритянин“. Посему наденьте-ка мою дорожную шляпу, а я пока натяну на свою лысину капюшон. Bibendum quid, любезнейший!

Он осушил еще раз свой кубок, выполоскал его в ручье, быстро уложил все в дорожную сумку и, надев мне на голову свою широкополую шляпу, радостно воскликнул:

– Пойдемте, капельмейстер, мы будем идти не торопясь и придем как раз к тому времени, когда зазвонят Ad conventum conventuales, то есть когда господин аббат сядет за стол.

Вы, конечно, понимаете, дорогой мейстер, что я не имел решительно ничего против предложения веселого патера Гилариуса, напротив, мне очень улыбалась перспектива отправиться в такое мирное и тихое пристанище.

Мы шли медленно, продолжая обмениваться различными замечаниями, и прибыли в монастырь именно к обеду, как предсказывал патер Гилариус. Чтобы предупредить излишние расспросы, патер Гилариус сообщил аббату, что, узнавши случайно о моем пребывании в Зигхартсвейлере, он счел лишним идти в монастырь Всех Святых и предпочел привести компониста, носящего в своем уме целый магазин музыкальных мелодий.

Аббат Хризостомус (помнится, я не раз вам рассказывал о нем) принял меня с тем радушием, которое свойственно только людям жизнерадостным. Решение патера Гилариуса ему очень понравилось. И вот я превратился в истого бенедиктинского монаха, сижу себе в высокой, просторной комнате, в главном здании аббатства, и тщательно работаю над разными вечернями и гимнами, записываю наброски для торжественной обедни, учу подростков-певчих, стою за решеткой и дирижирую хором. Я в полном уединении; мне приходит на ум Тартини, который, опасаясь мести со стороны кардинала Корнаро, бежал в ассизский монастырь миноритов, где его, наконец, открыл, по истечении нескольких лет, один падуанец: он совершенно случайно увидал утраченного друга, когда порыв ветра на мгновение распахнул занавеску, скрывающую хор от посетителей церкви. То же самое могло бы произойти со мной и с вами, мейстер; однако я должен был известить вас о своем местопребывании, иначе вы могли подумать бог знает что.

Может быть, шляпу мою нашли и много удивлялись, куда же затерялась голова? Мейстер! Мою душу осенило необычайное спокойствие; быть может, я надолго останусь в этой тихой пристани! Недавно, гуляя в монастырском саду, около небольшого озера, находящегося в нем, и видя, как в воде, рядом со мной, движется мое собственное изображение, я проговорил: „Человек, расхаживающий там внизу, весьма спокоен и рассудителен, он не хочет больше предаваться расплывчатым фантастическим снам, напротив, он хладнокровно и твердо держится раз намеченного пути; как хорошо, что человек этот я сам!“ Из другого озера на меня некогда глянул роковой двойник… Но будет, будет об этом! Мейстер, когда вы будете мне писать, не называйте ничьих имен, не рассказывайте мне ничего, не говорите даже, кого я проколол кинжалом, но о себе напишите побольше! Братья-монахи начинают сходиться для спевки, я кончаю мое историческое повествование, кончаю и письмо. Живите счастливо, добрый мой мейстер! Не забывайте меня!

Ваш etc., etc».

Бродя одиноко в отдаленных запущенных аллеях парка, мейстер Абрагам размышлял о судьбе своего возлюбленного друга, размышлял о том, как, едва найдя Крейслера, он тотчас же его потерял. Мейстер видел пред собою маленького мальчика Иоганна, который жил у старого дяди в Гениэнсмюле и с гордым видом барабанил по клавишам, разыгрывая своими маленькими ручонками труднейшие сонаты Себастьяна Баха. Мейстер вспоминал, как он за это тайком клал в карман мальчику целые пакеты сластей. Ему чудилось, что все это происходило лишь несколько дней тому назад, и странно было ему подумать, что этот мальчик был ни кто другой, как Иоганн Крейслер, запутавшийся теперь в самые сложные отношения. Но вместе с мыслью о прошлом и о таинственных осложнениях настоящего, перед мейстером встала картина его собственной жизни.