«О, беспощадный рок! О, ужасная смерть! Зачем столь жестоко похищен тобою блаженной памяти юноша, скончавшийся во цвете лет? Братья, оратору не возбраняется повторять перед слушателями вещи, уже известные; посему еще раз скажу вам то, что вы уже знаете: усопший брат наш пал жертвой бешеной ненависти филистера-шпица. Вон там, на той крыше некогда мы веселились мирно и радостно, там звучали беззаботные песни, лапа в лапу и к груди грудь, мы там составляли одну нераздельную душу… Туда-то хотел наш друг взобраться, чтобы в тихом одиночестве поскорбеть вместе с сеньором Пуффом, предаться воспоминаниям о минувших веселых днях, о прекрасных днях в Аранжуэце, но филистеры-шпицы, желавшие всячески воспротивиться возрождению нашего котовского союза, понаставили капканов во всех темных углах чердака, в один из них и попал кот Муций. Несчастный раздробил себе заднюю лапу и должен был умереть! Тяжелы и опасны те раны, которые наносятся филистерами, потому что оружие их – тупое и зазубренное. Однако, обладая здоровой и крепкой натурой, покойный мог бы еще оправиться от опасных повреждений; но скорбь, глубокая скорбь, причиненная сознанием, что он пострадал от презренных шпицев, мысль о разбитой карьере, улыбавшейся раньше ему, мысль о позоре, испытанном нами, – вот что подточило его организм! Повязки с себя он срывал! Лекарств не желал принимать! Говорят, он хотел умереть!»
При последних словах Гинцмана, не будучи в силах преодолеть бесконечную скорбь, мы все подняли такой жалостный визг, испустили такие пронзительные вопли, что сами скалы могли бы растрогаться. Когда мы понемногу утихли и успокоились, Гинцман продолжал с пафосом: