Лёд (СИ)

Очнулась я от страшного, болезненного, бьющего тело озноба. Он поднимался из заледеневшего нутра, даром, что спину будто обжигал огонь. Жесткие, горячие путы охватывали меня, прижимая к источнику жара. Там, где кожу не жгло, ее касалось что-то мягкое и щекотное. Слышался грохот и скрежет льда, и даже сквозь озноб я чувствовала, как сотрясается мое ложе.

Надо бежать! Спасаться!

Я дернулась, пытаясь освободиться, распахнула глаза — беспросветная тьма…

Ослепла!

В ужасе я забилась, закричала — и не узнала свой голос в хриплом, прерывистом вое.

Тут же меня коснулся настойчивый зов Ниэллина и его шепот:

— Тинвэ, Тинвэ, очнись. Тихо. Потерпи немного, сейчас полегчает…

«Где мы? Почему темно?!»

Язык не повиновался, и ужас мой ринулся в осанвэ.

В душе Ниэллина поверх тревоги вскипела радость, сразу умалившая мой страх.

— Все хорошо, милая, — торопливо сказал он вслух. — Не бойся! Мы в норе. А лампу я не зажигал.

Дыхание его жаром обдавало затылок, и я осознала наконец, что путы — это его руки и ноги, что он крепко обнимает меня со спины, прижимая к себе, и что мы с ним лежим внутри медвежьей шкуры, нагие, точно младенцы в утробе матери.

Так вот как он отогрел меня! Собою! Жар, который мало-помалу одолевает застрявший во мне холод — это жар его тела!

Вновь загрохотало, затрещало. Лед под нами вздрогнул и накренился…

— Н-Ниэл-лин… н-надо уходить…

— Нет, Тинвэ. Нет. Мы не можем. Не раньше, чем ты согреешься. Не бойся, наша льдина крепкая.

Откуда ему знать? Он ведь не чувствует лед, как Тиндал! Что, если льдина расколется прямо под нами?!

«Тогда явимся в Мандос вместе. Не придется искать друг друга», — услышала я мысль Ниэллина.

Так себе утешение!

Но он был прав: уйти мы не могли. Едва я упрямо выдралась из его объятий, меня снова охватила дрожь. Не удалось даже выползти из-под шкуры, что уж говорить о бегстве… Мы погибнем оба. И Ниэллин — из-за меня!

От бессилия, холода и страха я разрыдалась. Тогда Ниэллин снова обнял меня, осторожно и легко, в темноте нашел и сжал мою руку.

Его близость уняла дрожь, смягчила страх, прочь изгнала холод. Умом я понимала, что против ледяной стихии он бессилен, — но его объятия казались защитой от всех бед мира. Грохот льдов отодвинулся, жуткий мрак вокруг превратился в уютную темноту… На смену слезам пришла усталость. Она окутала меня, точно густой, плотный мех, и я сама не заметила, как уснула.

Проснувшись, я уже не мерзла, хоть и оказалась под шкурой одна. Было по-прежнему темно, но лед успокоился, больше не вздрагивал и не трещал. Неподалеку хрустел снег под чьими-то шагами, слышался шорох и хлопки от ударов по мягкому.

Едва я позвала Ниэллина, он откликнулся:

— Сейчас, только лампу зажгу!

Вскоре у изголовья зашуршало, лицо обдал морозный воздух, и на мгновение меня ослепил яркий огонек. Пока я моргала, радуясь, что глаза целы, Ниэллин осторожно заполз в укрытие.

Теперь видно стало, что убежищем нам служит перевернутая волокуша, одним боком опертая на ледяные глыбы. Щели между глыбами были заткнуты сумками, отверстие входа прикрыто одеялом. В тесной, низкой норе для нас едва хватало места.

Пристроившись рядом, Ниэллин отвел волосы с моего лица, пристально взглянул в глаза, губами коснулся лба.

— Не холодно?

Я помотала головой. Его близость грела в стужу лучше всякого костра!

Ниэллин улыбнулся, но за улыбкой его пряталась невеселая озабоченность:

— Придется тебе полежать. Я еще твою одежду не высушил. Вернее, лед из нее не выбил, — сказал он, оправдываясь. — Вот, держи пока.

Он подал мне теплую шерстяную рубаху:

— Отец ее сберег… на всякий случай. Теперь пригодится.

Ну да. Свои рубахи Ниэллин давно извел на повязки и фитили для ламп. Мои вещи остались на той стороне, на нашей с Арквенэн волокуше. Теперь и мне, наряду с Алассарэ, досталось наследство Лальмиона.

Он и в Чертогах продолжает заботиться о нас…

Выпростав из-под шкуры руку, я взяла рубаху. От резкого холода кожа сразу покрылась мурашками, а при мысли, что придется вылезти, натянуть на себя заледеневшие штаны и обе куртки, меня вновь пробрал озноб.

Нет, мне вовсе не хотелось выбираться из теплой меховой полости. Хотелось, чтобы Ниэллин снова лег рядом раздетый, обнял бы меня, прижал к себе, поцеловал бы и…

Щеки мои вспыхнули.

Я хочу лечь с ним как с мужем.

Но… не в обычае мужчине и женщине возлежать друг с другом, не принеся супружеского обета! А до обета ли Ниэллину, когда в нем не остыла скорбь по отцу? Да и какие клятвы мы можем принести здесь — среди холода и мрака, на краю гибели, без благословления родичей и Владык?

И… Ниэллин-то не говорил, что хочет этого!

Он будто прочел мои мысли — покраснел, отвел глаза, пробормотал смущенно:

— Прости, Тинвэ, что я… лег с тобою так… не спросясь. Но что было делать? Я не мог согреть тебя иначе…

Конечно! Он — целитель. Он лег со мной для того, чтобы спасти от холода и смерти, а не потому, что этого хотел.

Меня кольнула внезапная обида, но я подавила ее — она неуместна. Ниэллин спас мне жизнь, и он волен в своих желаниях. У меня нет права ни навязываться ему, ни обижаться!

Спохватившись, я торопливо сказала: