Леди мэр

Но вот то, что я поначалу абсолютно не представляла себе, что такое Щеколдин-дед, или Фрол Максимыч Щеколдин, сомнению не подлежит. Для меня он всегда был принадлежностью Сомова. Я еще в первый класс ходила, горбилась под ранцем с букварем, карандашами и ластиками, а старец этот уже был неизбежен на улицах, как скамейки садовые или фонари. Еще девчонкой я не выделяла его никак из череды городских пенсионеров-фронтовиков. Только по светлым дням, календарным датам, он менял свою задрипанную летнюю чесучу или осеннее линялое суконце на приличный костюм из синего бостона в полосочку, беретку — на непромятую парадную шляпу из зеленого велюра и суковатую клюку — на трость из полированного самшита. Он даже какие-то орденские планки таскал, впрочем, купить эти колодочки в Военторге при желании ни для кого не составляло труда.

У Фрола Максимыча было доброе, похожее на зависевшееся на ветке до осени забытое яблоко, личико в такую мелкую морщинку, но с бравым молоденьким румянцем на острых скулах. Зубы, однако, были не казенные, а собственные, крепкие, молодые. И он постоянно грыз ими фундучные орешки, которыми также постоянно были набиты его карманы. И любому дитяте, даже мне, он с ходу предлагал:

— Детка, орешка хошь?

Никто не знал, была ли у Щеколдина-деда Щеколдина-бабка, во всяком случае в нашем городе она не жила. Но все с уважением считали, что как отец Максимыч вне конкуренции.

На глазах у всех он поднимал дочек, Маргариту и Серафиму, нещадно гонял их за проколы в школе, заставляя держать планку только на «пятерках», потом отправил учиться дальше, Риту — на юридический в Ленинградский университет имени А. А. Жданова, а Симку — в какое-то финансово-банковское заведение.

Помаргивая подслеповатыми бесцветно-серыми глазками, он видел в Сомове все. Да и знал всех.

Никто не задумывался всерьез, откуда в городе появляются все новые и новые Щеколдины. А они появлялись из разных краев вплоть до Средней Азии и Якутии постоянно. Он всех своих собирал до кучи, выращивал свою грибницу планомерно и продуманно. Какие-то деверья, золовки, шурины, дядья и прочие укоренялись на наших берегах с неизбежностью подберезовиков и маслят, и когда в конце восьмидесятых городская газета «Призыв» посвятила щеколдинским целый номер, на снимке под заголовком «Семья патриарха» были втиснуты шестьдесят три персоны, от санитарного инспектора до начальницы нашего ЖЭКа. Это не считая уже сидевшей в кресле горсудьи Маргариты и управляющей отделением Сбербанка Симки-Серафимы.

О личных служебных заслугах Фрола Максимыча почти не упоминалось, но можно было понять, что он отдал молодость служению отечеству в неких очень закрытых, не то чисто военизированных, не то все-таки гражданских, но несомненно державных структурах.

Он даже пенсию себе пробил если не персональную, то какую-то специализированную.

Впрочем, как запоздало выяснилось, и не только мною, пенсия ему была не нужна. Он сам мог платить любую пенсию всему городу Сомову, каждому — от уже заготовившей белые тапочки бабки до только что родившегося младенца…

Но в те дни, когда я смылась от Сим-Сима и возвратилась на Волгу, я и не подозревала об этом. И ни сном ни духом знать не могла, что сызнова встреваю в щеколдинские проблемы и опять становлюсь поперек их ненасытных глоток.

В общем, история такая: я себе сплю, а они там — в своей солильне и коптильне — неусыпно бдят…

Серафима уже накапывает валерьянки в стакан, Кочет злобно дергает щекой, а Максимыч растирает и растирает тряпицей свои очки, хотя ни в какой чистке они не нуждаются. Оправа-то у них сиротская, зато линзы цейсовские, по спецзаказу, каждое кристальное очко во многие сотни долларов, про что никто у нас и не догадывается.

— Да перестань ты жрать валерьянку, Симка, — замечает старец.

— Пап, ну как ты не понимаешь… Я за Маргаритой была как за каменной стеной: все, кто надо, прикормлены, кто не надо — и не пикали. Да ко мне на территорию никто и сунуться не смел… А теперь как?

— Налей ей водки, Захар.

— Я за рулем, папа.

— В первый раз, что ли?

Максимыч, не поднимаясь из кресла, выдергивает из холодильника пузырь, наливает в полую крышку от кувшина и протягивает дочери.

— Давай.

Серафима, привычно оттопырив пальчик, выпивает.

— Легче тебе?

— Ага.

— Ну а теперь вали отсюда.

— Папа…

— У нас с Захарием свой разговор.

— С каких это пор у вас без меня свои разговоры?

— Давай-давай, нечего мне тут сырость разводить. Да муженьку своему, Степану недоделанному… ничего не ляпни. И ключи от сейфа оставь.

— Я провожу Симочку? На пару слов… Есть вопросы… — спохватывается Кочет.

— Подъюбочные, что ли? Обойдется.

Серафима, оскорбленно пожав плечами, выносится. Кочет смотрит недоуменно:

— Зачем ты так с нею?

— Так тухлые дела, Захар. Я город никому не отдам. Я его держу, держал и держать буду… Покуда жив.

— Ну и держи.

— Как у тебя просто! Знаешь, как нас тут любят… Чуть слабину почуют — сгорит наша щеколдинская лавочка! Симка еще толком и не соображает, что нам эта московская писюха поднести может.

— Вот пусть бы и сообразила…