Леди мэр

— Отойду! Все будет о’кей! Вот была она — и не будет! Это тебе не Нина! Это ту Туманскую никто забыть не может. А эта? Да кто она такая? Кого я подобрал? Какая-то полудеревенская полууголовная полудурочка! Ты хоть понимаешь, из какого дерьма я такую конфетку слепил?!

Чич качает головой:

— Из дерьма конфетки не лепят, Сеня. Ну что, едем?

Туманский поднимается в рост, потому как, когда он вспоминает, кто на этом свете хозяин всему, ему обязательно надо водрузить себя повыше, как на Мавзолей:

— Много себе позволять стали, Кузьма Михайлович. Свободен!

— Я-то свободен! А ты?

К обеду они, конечно, мирятся. И Сим-Сим клянется Кузьме, что с этого вечера он начинает абсолютно новую и чистую жизнь.

А вечером опять втихую смывается от Чичерюкина…

Иногда я думаю о том, что, если бы у Сим-Сима хватило ума и совести и он бы и впрямь в те идиотские дни приехал бы покаянно и смиренно за нами с Гришкой в Сомов, я бы сдалась…

Может быть…

А может быть, и нет…

Что теперь талдычить?

Когда этого не случилось…

Прошляпил он меня.

Просвистел.

Профукал.

И может быть, даже не в дни, а в какие-то решающие часы и минуты.

Потому как, как у каждой женщины, у меня случались почти мгновенные вспышки непредсказуемости. Когда мозги, расчеты и решения не имеют никакого значения.

Ибо сказано — неведом и невидим путь орла в небе, змеи на скале и, естественно, путь к сердцу женщины. И наоборот — от бабьего сердца в самом противоположном направлении…

Больше никому ничего я на эти идиотские предложения о гипотетическом мэрстве не отвечаю, Гаша скорбно врет по телефону, что я болею детской оспой, «ветрянкой», что в моем возрасте смертельно опасно и грозит крупными осложнениями. И никого в дому не принимаю, дабы никого не заразить. Держу карантин.

А я по уши влезла в разборку дедова архива и никого в упор не вижу.

Конечно, если бы я была чуть-чуть более любопытна, то заметила бы, что с Зиновием творится что-то неладное.

Парень спал с лица, к Гришке почти не заходит и совсем перестал со мной откровенничать, словно постоянно боится чего-то или кого-то.

Потом-то я узнаю, в какую бетономешалку его засунули лично Захар Кочет и вся его свора и как они ему жить не давали, не разрешая ни шагу ступить, ни дохнуть.

Как-то вытаскивают его из аптеки во время перерыва, старец и и. о. Степан Иваныч и прямо в халате и шапочке тащат попить полуденного пивка в кафе на набережной. Хозяин кафе узбек Шермухамедов давно обложен щеколдинцами мощным оброком и стелется перед ними ковриком, стараясь ублажить.

Дожимают Зюньку они не впервой.

Для них даже отдельный столик выставлен, над водами. Зюнька угрюмо утыкивается носом в кружку, Степан Иваныч помалкивает, и только старец вьет словесные петли вокруг Зиновия, разливаясь соловушкой. Добренький такой.

— Да чего особенного-то, Зиновий? — журчит он с улыбчивой укоризной. — Город — одно название. Ты же тут, внучек, каждый дом в лицо знаешь. И каждого. Через твою аптеку весь город прошел. Значит, уже привычка есть… К тебе… У пожилых. Я правильно понимаю, Степа?

— И у молодняка он свой: не один мотоцикл вместе с ними бил…

— Во-во! Опять же — продолжатель дела матери.

— Ох, дед. Как будто ты не знаешь ее дел?

— Тем более. Все силы положишь на исправление допущенных ею ошибок. В светлую память о ней. А Степан тебе поможет… По первости… Он же Ритку покуда замещает. Поможешь, Степа?

— Угу…

— Мы все тебе поможем, Зиновий. Тем более не чужой. Свой — это главное. В семье. А семья не выдаст — свинья не съест.

— Вон. Дядя Степан тоже в семье. Тем более он из этой мэрии и не вылезает. Дед! Вот он — самое то.

— Не вариант, Зиновий.

Степан Иваныч интересуется без обиды:

— Просто так, Фрол Максимыч. Из интереса? Почему — не вариант?

— Ты извиняй, Степа, но давай без церемоний. Кто ж тебе доверится? Когда все знают — ты подкаблучный. Об тебя Серафима только что ноги не вытирает. А глава города — это… как железный гвоздь!

— Тогда это ты, дед! — убежденно бросает Зюня.

— Балбес. Какая у меня перспектива жизни? У меня одна перспектива — пожарный оркестр с похоронным маршем.

Зиновий пробует выкрутиться:

— А почему бы не начальник порта. Татенко Владимир Семеныч? При нем даже грузчики не матерятся. Боятся.

— Жаден. Все под себя гребет. Он же весь город разворует, Зиновий! Людей же жалко.

— Ну а что они про меня знают-то, люди? «Зиновий, дай аспирин», «Зиновий, чего от прострела?». Только что клистиры не ставлю. Сплошной геморрой. Ничего выдающегося.

— Господи, выдающегося из тебя нужно сделать? Героическую фигуру? Да хоть завтра!

— Как это? — любопытствует Степан Иваныч.

— А пусть он у нас на вокзале при публике из-под электрички выхватит неизвестного ребенка! И спасет его! Весь город от одного удивления на рога встанет! Ребенка я достану, с машинистом договорюсь! Ящик водки — всего делов! Еще по пивку, Зюнечка?

— Перерыв окончен. Мне аптеку открывать. И хватит с меня этой вашей муры! Все!

Зиновий, взглянув на часы, освобожденно лупит прочь от них по набережной. Степан Иваныч допивает Зюнькину кружку. Он всегда за щеколдинскими допивает недопитое. Привык.

— По-моему, он ничего так и не понял.