Ледяное сердце

– Ты хоть знаешь, что произошло там, на балу? То, что ты считаешь самым «гнусным», называется «хаайя». С айяарр это можно перевести как «мираж», или «зеркало», или «мечта». Когда ты видишь всё не так, как это есть на самом деле, а так, как хотела бы это видеть. Дитамар лишь отразил твои мысли и желания. Капелька айяаррской силы – и он стал на короткое время тем, кого ты хотела увидеть. И сделал то, чего ты хотела – отразив в себе твоё желание. Ведь ты этого хотела, маленькая веда: красивый мужчина… красивый танец… слияние душ… И надо сказать, это было завораживающе – ваше слияние. Единственное, в чём Дитамар и правда виноват, так это в том, что слишком увлёкся и чуть было не убил тебя, забрав слишком много твоих сил. Но ты с такой жадностью поддавалась, что поверь, остановиться ему было очень непросто.

О Боги!

Когда до неё дошёл смысл его слов, всю горячность Кайи как ветром сдуло, и она покраснела, кажется, до корней волос.

Как же стыдно!

Было ощущение, что она вмиг оказалась перед ним голой. То, что все её тайные мысли и желания вот так запросто мог видеть любой – от этого она готова была провалиться сквозь землю. Кайя поспешно отвернулась, пряча взгляд в ониксовых разводах подсвечников.

Эйгер внезапно поднялся, обошёл стол и встал у неё за спиной.

– Теперь ты понимаешь, почему я говорил о лицемерии. Ты хотела одного – красивого, страстного, желанного, такого, в котором можно было бы раствориться без остатка. А собиралась сказать «да» жирному торговцу, который даже имени твоего не произнёс бы правильно, или тому прыщавому юнцу, мечтающему только увидеть тебя голой. Неважно кому. Важно, что каждый из них был тебе противен до дрожи, противен так сильно, что даже я, стоя там, в саду, в темноте, чувствовал это. Так что можешь сказать моему брату спасибо, что он спас тебя от этого и в самом деле «гнусного» брака. Впрочем, кахоле всегда готовы мириться с попранием личной свободы в обмен на деньги…

Она взяла хрустальный бокал и выпила вино до дна.

– …ну вот, я вижу, ты и пересмотрела своё отношение к вину по утрам. Вино, пожалуй, единственное достойное изобретение кахоле. Оно позволяет им оставаться честными с собой хоть на короткое время.

Ей было страшно.

Потому что её пугала эта неведомая сила, которая позволяет айяаррам менять лица, двигать камни и вытаскивать наружу скрытые мысли и мечты.

Ей было стыдно.

Невыносимо от того, что кто-то видел её тайны. И не просто кто-то, а тот, кому эти тайны она хотела доверять меньше всего.

И главное – она понимала, что у неё почти нет времени. Та сила, что таится в айяаррах, позволит им совершить всё то, что они задумали. Если только она не убежит, не дойдёт до перевала и не расскажет об этом отцу. Или Дарри. Но убежать ей нужно как можно скорее, потому что она не сможет врать, не сможет скрывать это долго. Она сама – как открытая книга, и это чудовище, что прячет под маской своё лицо, чудовище, что таится в тени то на противоположном конце комнаты, то за её спиной, всё поймёт. Он догадается. И посадит её в подвал или ещё куда.

И она сидела, пылая от смущения и глядя в свою тарелку, не в силах поднять глаз, и мысли её метались в голове пойманной птицей.

– Ну так что же ты молчишь, маленькая веда?

Скажи! Скажи что-нибудь! Любую глупость! Лишь бы он не почувствовал того, что ты задумала!

И слова сорвались сами.

– Я думаю о лицемерии, милорд. Если вино нужно людям, чтобы быть честными с собой, то я не понимаю, почему оно нужно вам? Вы же с собой честны. А в том подвале, где меня держал ваш брат, бочек было едва ли не больше, чем в Обители Тары. Так для чего оно вам? Может для того, чтобы не видеть того, что творите? Чтобы не смотреть в глаза правде, потому что это больно?

Кайя! Замолчи! Скажи что-то о замке! О камнях! Об этой посуде на столе или часах с золотой стрелкой! О погоде!

– Да что ты вообще знаешь о боли и о правде?! – голос его загремел над её головой, гулко отразившись от каменных сводов и заставив её вздрогнуть.

Он шагнул к ней и наклонился к её уху, и Кайя замерла, вытянувшись струной, не дыша и думая лишь о том, как бы сердце не вырвалось из груди.

– …Так что ты знаешь об этом?

– Я… быть может, знаю об этом и немного, милорд, но вы обвинили нас, людей, в лицемерии, а я лишь спросила, что заставляет вас поступать точно так же?

– «Нас людей»? Ты что же, всерьёз считаешь себя человеком? – он отошёл назад, и в его голосе зазвучало презрение. – Ты спросила, не считаю ли я тебя глупой, и поверь, я не считаю, но то, что ты считаешь себя с ними одной крови, звучит очень глупо.

«Воспитайте её, как человека».

Вспомнились слова отца, обращённые к Настоятельнице на пороге Обители.

– Но я… человек!