— Это ваши, — улыбнулся он. — Так сказать, авторские экземпляры. Но, каюсь: чуть было не продал и их. Тиражи ваших книг расходятся неимоверно быстро. Вы же могли бы стать богатейшими людьми! Немногие писатели, поэты, учёные могут похвастаться тем, что их труды столь востребованы при жизни автора. Может, всё же увеличим ваши гонорары?
Динаэль опять улыбался.
— Оставим всё, как есть. Мы и так получаем от вашего издательства достаточные отчисления. Их вполне хватает на наши семейные нужды и на больничные. А это, — Дин развернул принесённый с собой свёрток, — обещанные материалы: статья Эливь о детских нервных заболеваниях и их причинах, мой доклад на нынешней конференции и ваша мечта — новая лирика, спокойная и красивая; природа и человек и ничего более…
— О! — радостно воскликнул Табея. — Как хорошо, что мадам Эливейн решилась продолжать публиковать свои стихи. Это же чудесные вещи! Понимаете, мисс, — издатель вдруг обратился к Эди, — ведь важно не только лечить тело, но и врачевать души. А у вашей мамы талант! После её лирических повествований хочется жить, и жить в доброте.
Эдилейн робко кивнула в знак согласия. А в её сердце царил хаос. Она перебирала в руках переданные ей отцом «авторские экземпляры» и корила себя за своё нерадивое отношение к литературе. Она же никогда не проявляла интереса к этому предмету, не любила учить стихи… Неудивительно, что мама не упоминала при ней о своём сочинительстве… А она, Эдилейн Фейлель, дочь живой легенды, даже не подумала о том, кто же написал столь поразившую её в детстве, и так и оставшуюся в сознании лучшим литературным произведением «Песнь о Тане и Тине»…
Теперь у Эди на коленях лежали три томика: «Стихи о стихиях», «Простая философия» и «Песнь о Тане и Тине», изданные под псевдонимом «Элфей» — и несколько тоненьких брошюр на медицинские темы, авторами которых были её родители…
— А, может, мадам Фейлель всё же согласится опубликовать любовную лирику? — видимо, не в первый раз спросил Табея.
Дин усмехнулся и покачал головой.
— То, что Эливь хочет сказать о любви всем, — ответил он, — она говорит отдельными темами, словами, фразами в иных стихах. А сугубо личное должно оставаться личным…
Издатель решил попытаться найти себе союзника в лице Эди. Ведь дочь, юная, явно иначе, чем старшее поколение относящаяся к славе, может встать на его сторону.
— Мисс, — ласково начал он. — У вашей матушки прекрасный слог, прекрасные мысли и прекрасные убеждения. Её стихи могут научить и любви…
Табея остановился: он увидел в серых глазах Эдилейн точно такое же выражение сожаления, что он не понимает элементарной, простой вещи, какое заметил минуту назад, правда, в более мягком виде, не так, как пристало юношескому максимализму, в необычного цвета глазах Дина.
— Любви нельзя научить, — тихо, но твёрдо проговорила девушка. — Любви можно только научиться. Если твоё сердце откроется любви, то ты будешь властен беречь её или погубить. Но никто не поможет тебе сделать выбор, ибо ничьего совета ты не услышишь и не поймёшь. Любовь всегда дело двоих. Она всегда личностна и очень интимна. И говорить о своей любви одному и всем одновременно невозможно. И, по-моему, жестоко… Жестоко по отношению к себе и к любимому… Неужели вы этого не понимаете? Ведь есть любовные признания, которые можно слышать и тем, к кому они непосредственно не относятся, а есть такие слова, что принадлежат только двоим… Первыми мы восхищаемся и сопереживаем им как читатели, а вторые — великая неприкосновенная тайна для всех, кроме самих любящих… Вы не согласны со мной? Или в «Песне о Тане и Тине», по-вашему, мало любви?
В её интонации, в её движениях было столько искреннего изумления, что издатель, извинившись, отступился.
А Эди опять поймала на себе быстрый взгляд отца. «Ты очень выросла, — говорил этот взгляд. — И я горд тобой… И теперь я ещё кое-что знаю. И обязательно скажу тебе…»
Эди шла рядом с отцом по многолюдной и шумной улице, делая вид, что просто любуется городом. Динаэль слегка улыбался и молчал. Наконец, когда он почувствовал, что созданное самой Эди безмолвие ей же в тягость, Дин мягко произнёс:
— Солнышко, тебя смущает, что мы не говорили с тобой о маминых стихах? — он посмотрел на дочь. — Прости. И мама, и я считали, что ты знаешь… Знаешь и автора легенды, и о маминых литературных способностях… Просто ты не проявляла интереса к поэзии, а Тана и Тину любила как персонажей…
Эдилейн вздохнула.
— Это мне надо просить прощенья, — грустно сказала она. — Я, зная с малолетства, о ком поют в «Песне…», слушая мамины колыбельные, повторяя услышанные от мамы детские стишки… я… Мне и в голову не приходило поинтересоваться!.. Где уж догадаться… — Эди совсем приуныла. — Папа, почему я такая глупая? Динаэль остановился и нежно посмотрел дочери в глаза.
— Девочка моя, — улыбнулся он. — Ты умница. И то, что ты замечательная, подтверждает сегодняшняя встреча с мистером Табея. Ты была великолепна! Ты сказала такие вещи, просто и ясно, о которых не каждый взрослый человек догадывается. Ты — золото, моя крошка.
Эдилейн зарумянилась.