Легенда о Сан-Микеле

Я достал из сумки краюшку черствого хлеба и протянул женщине, которая сидела рядом со мной, держа на коленях ребенка. Она молча схватила хлеб, тотчас вытащила из кармана и дала мне апельсин, оторвала зубами кусок от краюшки, сунула его в рот соседке, которая, по-видимому, готовилась стать матерью, а сама принялась пожирать остальное с жадностью изголодавшегося животного. Потом тихим, монотонным голосом она стала рассказывать, что сама не знает, как спаслась с грудным ребенком, когда при первом толчке обвалился дом. А потом до рассвета она старалась разобрать обломки, чтобы спасти двух других детей и мужа – она слышала их стоны до самого утра, а потом, после второго толчка, все смолкло. Лоб у нее был рассечен, но ее маленький был, слава Богу, невредим. С этими словами она дала грудь ребенку, прекрасному мальчугану, совсем голому и крепкому, как новорожденный Геркулес.

Рядом с ней в корзине под охапкой гнилой соломы спал другой грудной ребенок – она подобрала его на улице, а чей он – никто не знает. Когда я собрался уходить, младенец-сирота запищал, и, выхватив его из корзинки, она дала ему вторую грудь. Я смотрел на эту простую калабрийскую крестьянку с могучими руками и широкой грудью, на двух прекрасных, усердно сосущих детей, и внезапно вспомнил ее имя. Это была Деметра Великой Греции, Великая Матерь римлян. Это была сама Мать Природа, и над могилами сотен тысяч из ее груди лился неиссякаемый поток жизни. О, Смерть, где твое жало? О, Ад, где твоя победа?

Высочайшие особы доставляли мисс Холл столько хлопот, что она лишь с большим трудом успевала следить за моими пациентками. Покидая Париж, я лелеял надежду, что навсегда избавлюсь от дам с расстроенными нервами. Но надежда не оправдалась: они переполняли мою приемную на площади Испании.

К старым, замучившим меня знакомым с авеню Вилье добавилось все возрастающее число новых пациенток, которых навязывали мне другие истомленные невропатологи, движимые вполне простительным чувством самосохранения. Одних капризных психопаток всех возрастов, являвшихся ко мне по рекомендации профессора Уэйра Митчелла, было вполне достаточно, чтобы подвергнуть тяжелому испытанию рассудок и терпение любого человека. Венский профессор Крафт-Эбинг, знаменитый автор «Сексуальной психопатии», также постоянно посылал ко мне пациентов обоего пола или вовсе его не имеющих, – ладить с ними было чрезвычайно трудно, и особенно с женщинами. К моему большому удивлению и удовольствию, через некоторое время ко мне все чаще стали являться больные, страдавшие различными нервными расстройствами, которым меня, несомненно, рекомендовал Шарко, хотя они никогда не вручали мне никаких рекомендаций.

Многие из них были почти душевнобольными, но вполне ответственными за свои поступки. Другие же оказывались просто сумасшедшими, от которых можно было ожидать всего. Впрочем, с сумасшедшими легко быть терпеливым – признаюсь, я всегда втайне питал к ним слабость. Немного доброты – и они не будут доставлять вам никаких хлопот. Другое дело истерички – с ними не хватит никакого терпения, а что до доброты – то часто она бывает просто противопоказана: они только и ждут, как бы злоупотребить твоей добротой. Чаще всего они не поддаются лечению, во всяком случае вне больниц. Успокоительными средствами можно оглушить их нервные центры, но вылечить невозможно. Они остаются тем, чем были: клубком душевных и телесных расстройств, мукой для себя и близких, проклятием для врачей. Гипноз, оказывающий благотворное действие при стольких ранее неизлечимых душевных заболеваниях, при истерии, как правило, просто вреден. И в любом случае следует ограничиваться внушением «в состоянии бодрствования» – по определению Шарко.

Впрочем, гипноз тут не нужен: эти беспомощные женщины и так слишком склонны подчиняться лечащему врачу, цепляться за него, видеть в нем единственного способного понять их человека и обожествлять его. Дело неизменно кончается подношением фотографических карточек – ничего не поделаешь, приходится пройти и через это, как говаривал Шарко с мрачной усмешкой. Я давно терпеть не могу фотографий, и с шестнадцати лет отказывался сниматься – за исключением того случая, когда во время войны и работы в Красном кресте мне понадобилась фотография для паспорта. Я не дорожил даже фотографиями друзей, так как их черты запечатлеваются на сетчатке моего глаза куда более точно и без малейшей ретуши. Для того, кто изучает психологию, фотографическое изображение человеческого лица ценности не имеет.