Легенда старого Чеколтана

— Проклятия?

— Ну да. При входе в гробницу была выбита надпись: «Смерть коснется крыльями того, кто потревожит фараона». Вот и считали — мстят фараоны ученым.

— Хм!.. А от чего же они умирали?

— Трудно сейчас сказать, почти сорок лет прошло. Но, по-видимому, от этой же болезни. Ведь гистоплазмозис — вирус пещерной болезни — открыт совсем недавно. Возможно, он может культивироваться не только в помете летучих мышей, но и в других органических остатках.

— Значит, никакого проклятия нет? Сам я в колдовство не верю, но когда увидел, как этот Анарбек за какую-нибудь секунду в прах превратился — оторопь взяла…

— Знаете, почему так произошло?

— Ну?

— Вот, смотрите!

Раскрываю журнал, читаю, как при раскопках этрусского города в Италии открыли саркофаг и увидели там тело воина, совершенно сохранившееся, словно несколько дней назад похороненное. Но не успели сфотографировать его, как воин рассыпался в прах.

«Так бывает, когда органические вещества длительное время пролежат без доступа воздуха», — прочитал я заключительные строки статьи.

— Ишь ты, все люди узнали, — одобрительно проговорил Африкан Григорьевич.

— Эх, если бы все знать! Да вот хотя бы узнать, что вынес охотник из пещеры, — оборачиваюсь к Налымову.

— Ходили слухи, будто бы он какие-то чаши оттуда вытащил…

Верно! Ведь Чеколтан пел, что у гроба Анарбека в золотых и серебряных сосудах была поставлена для него пища. Я этих сосудов не видел. Не было их, когда ходил в пещеру и Африкан Григорьевич.

Потеря велика, но, конечно, свитки с письменами куда ценнее. Их, по-видимому, никто не трогал — мешки и свертки покрыты равномерным слоем пыли в палец толщиной.

Все время это меня мучило, а сейчас как-то сразу на душе легче стало.

— Что нового в улусе? — спросил.

— Все по-старому. Живут люди… Фильку-шамана арестовали…

— За что?

— Докопались, в какой-то банде во время войны был.

— Ишь ты, додумался, как спрятаться. Да не помогло.

Вроде все уже сказано. Откинулся я на подушки, отдыхаю. А дед Африкан наклонился ко мне и, хотя в палате никого не было, заговорил шепотом.

— Дельце я одно умыслил…

Повернул к нему голову, спрашиваю:

— Что ж такое?

— Тут, брат, разговор не на минуту. Как врач-то?

— Ничего, разрешает.

— Разговор наш тогда, в горах, не запамятовал?

— Как же, помню. И про вашего деда, и про отца. Вы тогда еще не рассказали, как убили вашего отца…

— Вот в этом-то вся и загвоздка. Ладно, слушай сейчас, коли так. Парень ты, я вижу, хваткий, годишься, в случае чего, в напарники… Так вот, говорил я тебе, дед после каторги немного, значит, ржи, овса сеял, ну, и охотой промышлял. Сын его, отец-то мой, значит, к земле касательства не имел. Зимой — охота, а летом золотишко мыл. И меня к этому приучать стал, только к золоту меня не особо тянуло. Старатель, паря, всю жизнь в землю глядит, боится — не пройти бы мимо заветного места. А я солнце, тайгу люблю. Охотник из меня получился, а вот старатель…

Замолчал дед Африкан, вспоминая.

— Опять же много горя из-за золота этого приключалось. И отца моего золотишко в могилу свело…

Снова замолчал. Молчу и я, не тороплю. Знаю, если зарубил дровосек дерево — дорубит.

— Всяко бывало. Иногда отец целое лето напрасно породу переваливал, иногда и попадало. Тогда пил, гулял — раздайся море. Известно — старатель! Однажды долго в тайге пропадал. Думали, уж и не увидим его — время было бедовое, шла гражданская. Однако вернулся.

— Ну, баба, — сказал жене, — теперь заживем!..

Мать только рукой махнула — сколько раз так вот говорил, а все одним кончалось: оседало его золото или у купцов, или у спиртоносов.

Вечером отец вышел из дому, а под утро прибежал пастушонок:

— Вашего, кричит, убили! У ручья лежит!..

Побежали мы. Верно, лежит наш батя в кустах в чем мать родила. На спине дырка в палец — медвежьей пулей саданули, — но сердце еще бьется. Принесли домой, обмыли.

Трудно помирал, бредил, метался. Перед концом в память пришел. Позвал меня:

— Знаю, не очень ты привержен к золоту… Но слушай. Пофартило мне. Нашел речушку — все дно самородками покрыто… Побоялся много брать… Один в карман положил… Да не утерпел, форсонул… Ну и вот… Завещаю тебе: найди это место. Карта на рубахе…

Не сказал я ему, что рубахи-то нет — голым его нашли.

— Приметы, как идти туда, — говорю, — расскажи…

— На Енисей иди. От третьего гольца за порогом — на восход… Четыре дня пути… Увидишь две горушки, как сестры, одна на другую похожи… Там…

А что там — не успел сказать. Кончился.

— Так, может, уже нашли то место? — спросил я. — Ведь рубашку с картой кто-то взял.

— Золотишко, паря, такое дело, что его долго не скроешь. Ну, год, ну, два, ну, пять, а потом выплывает наружу. Однако не выплыло. Я так мыслю — на самородок позарились, а рубаху прихватили вместе со всей одеждой.

— И вы никому не говорили об этом?

— Говорил. Дважды говорил. Один раз вскоре после гражданской в ЧК. Там мне ответили: «Вот если бы ты нашел и место указал, тогда другое дело. А искать… В Сибири богатств много, будем их добывать, доберемся и до твоей речки». Потом во время войны в райкоме сказал. Не поверили.

— Сам не искал?