Легенды русского шансона 2002

А ежели глаза на миг прикрою Ты предо мной стоишь, такой родной Я для тебя любого пса урою,

Я за тебя готов в смертельный бой!

Петрович, я без дела пропадаю

И в этом ты, по-моему, не прав Писать тебе я в мыслях прекращаю Жму лапу, твой туркменский волкодав.

Сюжет: алабай (туркменский волкодав) Питон пишет письмо на Канарские острова, где отдыхает его хозяин Петрович. За сюжетом: Питону нельзя не драться. Он буквально пропадает без дела. У него на насчитывающем 3 тысячи лет роду написано: не будет боев 2-3 раза в год — конец породе. Волкодав станет комнатной собачкой. Разрекламированного бультерьера Питон порвет на части, но в бою до этого, как правило, не доходит. Собаки честнее людей: умеют признавать поражения. Хвост опустился — проиграл. Чуть что не по правилам — палку в зубы. Так что горы собачьих трупов — ложь.

Написал Жаров песню, а тут раз — и запретили собачьи бои. Но даже при таком раскладе Трофимову удалось засветить «Петровича» на ТВ. Кстати, кто такой Петрович? Трофимов: «Это Михаил Орский, человек авторитетный, меценат, друг группы. Дай Бог, побольше таких людей».

...Куда бы ни приезжала «Амнистия», всюду от музыкантов требовали «Ушаночку». Зазывали на бесчисленные банкеты. После концертов подходили какие-то, видимо, значительные, лица — шикарно одетые, при положенных по званию золотых знаках отличия. Жали артистам руки, благодарили, просили спеть «на бис»: «Пожалуйста, возьмите чаевые. На выходе вас ждет джип — домой подвезти». Жаров и Трофимов никогда специально не интересовались, что это за люди. Ну, нравятся им песни «Амнистии» — и хорошо. Потом приятели как-то просветили: «А знаете, кто сейчас с вами говорил? Бобон его зовут...»

Ни «Амнистия», ни дружба с авторитетами не сделали Геннадия Жарова, Сергея Трофимова, Михаила Кулакова и Льва Аллилуева, даже вместе взятых, Михаилом Шуфутинским.

«...Я человек состоятельный и самостоятельный,

— говорил Жаров в беседе с журналисте®! Натальей Бояркиной. — Сам стираю, глажу, мою , готовлю. Живу в коммуналке, но если бы хотел чего-то большего в материальном плане — имел бы. Но меня все устраивает».

Состоялась «В Магадан командировочка...» Что дальше? Следующий альбом, «Телогреечка»! Официально подсчитано, что с 1933-го по 1961-й год у нас в СССР выпущено около 160 миллионов телогреек. Значит, за тридцать лет у нас отсидело больше 150 миллионов! Воистину, телогрейка заслуживает быть воспетой.

...В чем-то похожие, но такие разные, герои этой сборной книги: авторы-исполнители, сугубые певцы; пророки-говоруны и молчуны; верные канонам жанра традиционалисты и экспериментаторы; по-псовики от блатняка, расчетливые коммерсанты; выходцы из кабака, подворотни и домашней студии; бывшие зэки; битые жизнью люди, волевые и решительные или, напротив, мягкотелые интеллигенты. Какие-то из этих черт находим у Жарова. Но есть и нечто, присущее только ему. Он — пловец по течению жизни: «Что Бог ни делает — все к лучшему». И существует себе потихонечку, без громких заявлений о роли жанра и своем месте в нем. Он не пророк, не вития. Но ведь и мудрость народная ненавязчива. И вспоминается почему-то Платон Каратаев в «Войне и мире» Толстого, оставшийся «навсегда в душе Пьера (Безухова) самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого...»

Из разговоров Пьера с Платоном и песен «Амнистии» интересная бы музыкально-поэтическая композиция составилась.

Каратаев:

«Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить. Вот так-то, милый мой. А живем тут (в балагане для русских пленных — Р. Н.), слава Богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть...»

Жаров:

Не грусти, приятель старый Погоди тоску встречать Без меня тебе на нарах Одному недолго спать

Каратаев:

«Рок головы ищет. А мы все судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету. Так-то...»

Жаров:

Мыкаюсь по свету Счастье есть, ай нету⁹ Погляжу налево,

Поверну направо —

Все полынь-отрава А над головою Ой, небо-то какое¹

Облака высоко В небе проплывают,

* Словно завлекают На небе досадно,

Ой, сыро и прохладно Возле того свету Тоже счастья нету.