Легко видеть

Правда, Михаил видел и слышал выступление Мигдала лет через тридцать-тридцать пять после того, как Вадим на практике в Запорожье перед пятым курсом – они там жили вместе – поделился с ним куда более дерзкой мечтой, чем разработать теорию оптимального с точки зрения затрат топлива вывода объектов на траектории искусственных спутников Земли – он хотел сделать то, перед чем остановился Эйнштейн – создать единую теорию поля. И, судя по словам Бориса Бельфеста, другого их однокурсника, который все эти годы поддерживал приятельские отношения с Вадимом Кротовым, тот это сделал. Отработав как молодой специалист после выпуска из МВТУ в проектно-конструкторском институте ВНИИМетмаш положенный срок, он профессионально занялся физикой и математикой и через какое-то время стал доктором физматнаук и заведующим кафедрой высшей математики в Московском авиационно-технологическом институте. После окончания разработки своей фундаментальной теории поля он изложил ее существо в статье для публикации в каком-то авторитетном научном журнале. Естественно, в отечественных журналах Кротов получил отказ. После невероятно сложных усилий и хлопот он добился разрешения опубликовать статью за рубежом. Это произошло еще до Горбачевской перестройки, поэтому Михаил с трудом мог представить, как Вадиму удалось проломить или обойти глухую стену, изолирующую «несистемных» авторов от редакций и издательств. Эта стена была воздвигнута по инициативе КГБ и с согласия официальных выразителей интересов науки по всем правилам фортификационного искусства. Весь универсум естественных и технических научных дисциплин был разделен на зоны, во главе каждой из них был поставлен назначенный властью главный научный корифей, он же и высший администратор. Без его ведома и согласия публикация любых материалов по тематике, которой он от лица государства монопольно управлял, была запрещена. Формально он должен был контролировать только одно – нет ли в представленных на экспертизу материалах сведений секретного характера, на деле же осуществлял тотальный, в том числе идейный контроль, не допуская к публикации никого и ничего, если оно конкурировало с идеологией официального шефа и возглавляемой им научной школы. Везде были свои Мигдалы или кто-то поменьше, поскромней, но только не в деле защиты своих исключительных интересов. Подавляющее их число ощущало себя высшими знатоками предмета, чуть ли не гениями, но все они могли лишь топтаться на месте в том или ином удалении от переднего края науки, изредка, как сам Аркадий Бенедиктович, почти на самой кромке, но оказывались не в состоянии совершить настоящий прорыв к новым знаниям и сделать очередные эпохальные открытия, которые они – и только они – по их собственному самовосприятию, могли и должны были осуществить. По законам борьбы за существование, тем более за сохранение своего главенства, им не оставалось ничего другого, как бить по рукам и по мозгам тех, кто нес в себе потенциальную угрозу их положению. Так что Вадиму Кротову ничего иного не оставалось, как попробовать тиснуть свою концептуальную статью за рубежом. Он послал ее в Штаты, в один из двух или трех самых авторитетных журналов. Как ни странно, ее там приняли. Странно, конечно, потому, что и там находились свои Мигдалы в ничуть не меньшем множестве, чем в СССР, а свои редкостные Максы Планки на Западе давно перевелись. Но то ли местные корифеи обленились и ослабили личный монопольный контроль, то ли рядовой редактор, которому они по лени и излишней самоуверенности делегировали свои функции отбора, действительно любил физику, проникся Вадимовыми идеями, а то и решил насолить своим зажравшимся и самодовольным шефам, но он принял решение о публикации работы никому не известного в физике доктора Кротова. Михаил спросил у Бориса Бельфеста, какие отклики пришли после публикации. Ведь на всякое сообщение такого типа должны были посыпаться и вопросы, и оценки, и требования дать автору возможность расширить информацию. И что же? Борис со слов Вадима передал: ничего в научной прессе после публикации не произошло – ни восторгов по поводу прорыва в неведомое, ни яростных опровержений – словно этой статьи и НЕ БЫЛО. Бесчестность как один из определяющих факторов в жизни современной науки в СССР и за рубежом давно не была новостью для Михаила. Он знал о ней достаточно много, однако такой реакции – то есть ее отсутствия – на работу Вадима Кротова все же не ожидал. Подумав, что могло скрываться за таким умолчанием, Михаил догадался: завистники решили, что самым выгодным для них тактическим ходом в такой ситуации было взять солидный тайм-аут, прежде чем как-то реагировать, даже если правильность теории Кротова была очевидна сразу. Отсутствие откликов на его публикацию могло позволить всему «научному сообществу» (то есть всем претендентам-завистникам) «забыть», что таковая вообще была, а тем временем проверить предложенную теорию, в каких-то частностях, возможно, ее развить (в конце концов, они ведь не дураки и кое на что способны), а затем опубликовать практически то же самое, что и у Вадима, используя другие обозначения и отчасти иной, но эквивалентный математический аппарат, уже от своего имени. Если неизвестный доктор Кротов обнаружит это и будет доказывать свой абсолютный приоритет, что ж, его могут включить вместе с паразитирующими «соавторами» в состав претендентов на Нобелевскую премию. Ну, а если не заметит и не поднимет шум, будет еще лучше. Тогда у открытия века появятся такие отцы, которые рядом с настоящим даже не стояли.