Лексикон света и тьмы

Середина дня, Хенри так замечтался, что едва слышит звон колокольчика, и приходит в себя, лишь когда хлопает дверь и в магазин врывается дядя – движения у него слишком резкие и порывистые, на лице горестная маска гнева и презрения. Губы сжаты в полоску, а руки, когда он кладёт их на прилавок, дрожат.

– Знаешь, Хенри, что я сегодня слышал?

– Нет, не знаю. Что? – отвечает Хенри, хотя ситуация говорит сама за себя и ему ясно, о чём пойдёт речь. Дядя уже открывает рот, чтобы продолжить, сообщить, что привело его в такую ярость, но тут дверь распахивается, и входит пожилой мужчина с велосипедной камерой под мышкой. Дядя разворачивается, уходит в соседнюю комнату и стоит там, пока Хенри помогает покупателю определиться: надо ли снова латать камеру, для чего тоже придётся кое-чего прикупить, или микроскопические дырочки у самого вентиля так трудно заклеить, что проще взять и наконец уже обзавестись новой? Во всё время разговора дядя стоит в соседней комнате, повернувшись спиной и демонстративно роясь в товарах, которыми Хенри обычно и пробавляется.

Едва за покупателем захлопывается дверь, как дядя разворачивается и в секунду снова оказывается у прилавка.

– Значит так, Хенри Оливер! Ты же догадываешься, к чему я клоню. Верно? – спрашивает он.

Хенри только моргает, он понимает, что это конец, но решает тянуть до последнего и не отвечать.

– Ну что ж, хорошо, пойдём трудным путём. Ты Кристофферсена знаешь, так?

– Да…

– Он сегодня заходил ко мне, довольный донельзя, и расписывал – как же это, мол, хорошо, что теперь мой продавец ездит по домам и продаёт мои товары… Он прикупил рукавицы по очень хорошей цене… Думаю, тебе эта история знакома?

Хенри молчит. Наклоняется вперёд, чувствует, что силы тают и растворяются вместе с последней надеждой на то, что речь пойдёт о чём-то другом. Всё кончено. Его поймали.

– Он даже тряс мне руку, рассказывая о новом почине, типа как же он рад, а я стоял как идиот, ничего не понимая, потому что я всё проглядел, потому что вёл себя как простодушный баран. Теперь ты понял, о чём я, Хенри Оливер? – возвышая голос, дядя к концу переходит на крик.

Хенри не отвечает.

Он не думает выкрутиться, потому что это невозможно, и не пытается оправдаться, потому что как тут оправдаешься? Он бы и снова так сделал. Это был единственный выход, единственная для него возможность жить нормально, а от дяди и второго хозяина не сильно убыло, они пропажу товаров даже не заподозрили.

Дядя живёт на широкую ногу, даёт званые обеды, с меню из трёх блюд, а гостей развозят на отремонтированном им, Хенри, «форде». И развозит кто? Тоже он, естественно, – открывает дверцы, предлагает руку пожилым принаряженным дамам, страхуя их на лестнице. У дяди всего выше крыши, поэтому он ничего и не замечал, дела в магазине шли лучше не бывает, а Хенри эти средства давали возможность иметь тоже свою толику радости и удовольствия, благополучно жить, а не только выживать. Он действовал по справедливости, но как это теперь объяснить? Никак, невозможно, а тогда лучше сжать зубы, положить халат на прилавок и уйти без единого слова, хотя в нём и кипят стыд, злость и страх. И что он скажет дома? Как воспримет всё Клара? А родители? Полный крах, сейчас всё окончательно рухнет, думает он, и в голове у него каша. Жизнь семьи строится на его заработке, а теперь заработок у него отняли, у его семьи отняли. Теперь от него все отвернутся? Проклятье, неужели ему навсегда откажут в самой возможности рассчитывать на крохи благоденствия и счастья?

Хенри спешит по улице, опустив голову. Кристофферсен! Вот же идиот, сломал ему всю жизнь. Какого чёрта надо было трепаться?! А мимо идут люди, как ни в чём не бывало идут – со своими малышами и сумками, разговорами и планами, а его этот говённый городишко в очередной раз втоптал в грязь. Деревня вонючая, а не город. Да чтоб он провалился!

Что ж теперь делать?

Вот что, дьявол вас задери, ему теперь делать?!

Сбежать? Нет, не годится. Он останется с Кларой и сыном и даже наврать им не сможет, потому что она всё равно узнает в ту самую секунду, как банк потребует деньги, которые они взяли в долг.

Он заходит в банк и в Дом призрения. Выясняет, что будет. Они лишатся всего. Абсолютно. Дома, мебели, всего подчистую. Ему хочется рыдать, хочется расколотить что-нибудь, но он стискивает зубы и снова толкает дверь, уходит, торопится прочь. Чёрт, чёрт, чёрт, думает он, пока ноги несут его к морю, где на камнях в прибое колышутся водоросли, – и снова в центр, к кладбищу. Выхода нет. Придётся рассказать Кларе.

Выслушав его, она только тихо кивает. Не приходит в ярость, не плачет, и это хуже всего, потому что так ему некого утешать и некуда девать руки, щёки, смятение и незнание, как быть. Клара стоит с совершенно прямой спиной, пухлые руки опущены, и аккуратно кивает, как если бы он рассказал ей новости о соседе или о погоде.

– Что у нас останется? – спрашивает она.

Хенри набирает побольше воздуха, силы тают.

– Я не знаю, – отвечает он.

– Дом. Нам оставят дом?