Лексикон света и тьмы

Л как Ланстадсвейен, 1, где на втором этаже маленький мальчик приплющивает нос к оконному стеклу как-то вечером в конце войны. Это Роар Риннан, сын Хенри, он глядит в окно, стекло холодит лоб, и Роар смотрит, как золотой свет солнца, падающий на деревья и дорогу, меняет картинку за окном. Он следит взглядом за птичкой, слышит, как мама гремит на кухне кастрюлями, а потом видит, что к дому быстрыми шагами наконец-то идёт. Мальчик поднимает руку, машет отцу, но тот его не видит. Он смотрит прямо перед собой, останавливается под деревом и закуривает сигарету. «Чего он остановился?» – думает мальчик. Потом видит, что идёт ещё один дядя, быстрым нервным шагом. Видит, что папа дёргается и прячется за деревом. Незнакомец подходит ближе, а папа внезапно выскакивает из-за дерева и хватает его за воротник рубашки, отчего другой дядька пугается и выгибает спину. Роар видит, что папа размахивает свободной рукой, мелькает оружие, ему даже голоса немного слышно, папа ругается. «В чём этот дядька провинился?» – недоумевает Роар и тут же думает, что маме этого видеть не надо. И никому не надо видеть, что отец сцепился с этим чужаком, прямо там, на заросшем травой холме, с которого они зимой съезжают на санках, и пинает бедолагу ногами, тот падает на спину и катится с холма. Роар видит, что отец суёт под куртку оружие, зачёсывает назад чёлку, поворачивается и идёт вверх по холму. У Роара колотится сердце и голова разрывается от мыслей. Вдруг отец бросает взгляд на дом, и Роара как ветром сдувает, не дай бог отец догадается, что он всё видел.

Л как Любимый в течение многих лет бар Рикки, Last Train. Маленькое и тесное заведение в Осло, оформленное как вагон поезда, с чёрными кожаными сиденьями. В конце девяностых бар был местом, где над столиками клубился сигаретный дым, а людям приходилось кричать, пригнувшись к столу, чтобы услышать друг друга сквозь музыку, льющуюся из динамиков. Однажды вечером Рикка разговорилась там с парнем, он был, понятное дело, в армейских ботинках и чёрных джинсах. У него были дружелюбные глаза, они приглянулись друг другу и постепенно разговорились, стоя у барной стойки. И только тогда каким-то образом стало ясно, что он вовсе не антирасист, как думала Рикка, а как раз наоборот. Неонацист.

– В таком случае нам больше не о чем говорить, – сказала ему в тот вечер Рикка. – Я еврейка.

Он казался удивлённым и расстроенным, как будто до него дошла вся невозможность их встречи. А потом спросил у Рикки, как её фамилия.

– Комиссар, – ответила она, и молодой человек несколько раз легонько кивнул, будто разжёвывая услышанное, переварил его и сказал:

– Комиссар, значит. Понятно. Тогда ты в нашем списке.

– В каком списке? – спросила Рикка.

– В нашем списке приговорённых к смерти. Комиссары там есть, – повторил он и тут же остановился, словно опасаясь сболтнуть лишнее.

Рикка сурово посмотрела на него и покачала головой. Не сказав больше ни слова, она вернулась за свой столик, к подругам, но страх сковал её тело, ей было плохо физически.

Л как Лагерные будни: очнуться от сна в пять утра от криков охранника за окном, торопясь изо всех сил, натянуть арестантскую робу, успеть проглотить несколько бутербродов и выпить кружку эрзац-кофе, пока не погнали на плац на построение и распределение по работам. Если очень повезёт, наряд будет в столярную мастерскую, там дружелюбно гудят голоса, пахнет древесной щепой и стружкой. Менее везучие уходят работать в каменоломни или лес. Мозжить скалу молотом или выкапывать корни и потом распиливать их, тяжкий труд безо всякого практического смысла. У будней вкус супа на ужин, кусочков картошки и пластинок кольраби в сероватой жиже.

Будни включают в себя крики во дворе, когда кого-то избивают или наказывают, заставляя ползать на карачках, пока человек не упадёт в изнеможении.

Л как Липкий спёртый воздух в камерах в Фалстаде, тяжёлый и кислый от испарений немытых тел.

Л как Лютый холод в загоне для прогулок зимой.

Л как Ледышки в бородах арестантов: в мороз потёки слюны или соплей смерзаются в усах и растительности на подбородке, отчего внешность приобретает первозданную дикость.

Л как Лиллемур, или Эстер Мейер Комиссар, как её на самом деле звали. Она единственная из Комиссаров осталась в Швеции после их первого бегства из Норвегии в сороковом году, сразу после начала войны. Наверно, Лиллемур будет единственной из нас, кто переживёт всё это, думаешь ты иногда, когда выдаётся минутка покоя для такой роскоши, как подумать о прошлом, – например, пока ты работаешь в каменоломне, а немцы-охранники отвлеклись, чтобы поболтать. Тебе не дано было об этом узнать, но Лиллемур пережила войну, она пережила вообще всех и готовилась праздновать девяносто девять лет, когда мы с Риккой посещали её в Стокгольме в 2016 году.

Было воскресенье в начале сентября, и мы договорились встретиться у неё дома, в квартире неподалёку от центра.