Лелейская гора

- Это мне никак невозможно, и вообще ни одна живая душа не должна знать, что я тебя видел! Я тебя в глаза не видывал, потому что, потому что… - мычал он, теряя рассудок от страха.

- Потому что что?

Он закрыл глаза как бы в приступе рвоты:

- Они велели мне убить тебя при первой же встрече.

- Ого! Чем же это? Уж не этим ли ножом?

- Какое там, они мне дали револьвер.

- И ты его взял?

- Взял. Думал, ты не придешь. По правде говоря, нехорошо с твоей стороны ко мне ходить, потому что за всеми нами тут следят, и в особенности за теми, у кого дом возле леса и дети есть. Если тебе уж так приспичило за народное дело бороться, нечего тогда людей мучить.

- А ну-ка покажи мне этот револьвер!

Он засуетился. Стал шарить там, где его заведомо нет. Страсть как ему не хочется показать мне револьвер, и, кляня себя за свою болтливость, он извивается, словно на него зуд напал. Наконец дрожащей рукой он извлек что-то черное и неприглядное, как огрызок ячменной лепешки. Я цапнул у него с ладони: действительно, револьвер, крошечный такой, еще не петух, а револьверный цыпленок. Если им можно уложить человека, лучшего оружия для подлого убийства не придумаешь. Гальо протянул за ним руку, я ее оттолкнул и опустил игрушку в карман.

- Ты что же, не вернешь его мне, - заскулил он.

- Может быть, и верну, но не сразу. Прежде всего принеси мне чего-нибудь поесть!

- Не могу я, - проговорил он и прибавил: -Из-за баб не могу.

- Из-за каких еще баб?

- Пришли к нам из села шерсть чесать. Они сразу догадаются, что я кому-то еду понес.

- Неважно, пусть догадываются. Я уйду, тут не задержусь.

- Правильно. Ты-то уйдешь, зато я здесь останусь, и все мое семейство тоже. Куда я с семьей денусь, если они мой дом сожгут? Да где уж тебе о других подумать, тебе это и в голову не придет!

Он меня почему-то не спрашивает, была ли у меня семья, ему почему-то и в голову не приводит подумать о том, что в прошлом году сожгли мой дом. Все это ему и в голову не приходит, и он не желает думать о другом и о других, пребывая в вечном страхе за свое и своих. Он ослеплен этим страхом, страх заливает его глаза кровавой пеленой немой ненависти… И глядя на меня сквозь пелену этой ненависти, как на какое-то исчадие ада, он думает о том, с каким наслаждением он раздавил бы меня, если бы только было чем. Я усмехнулся: мы прочитали мысли друг у друга, а в таком случае слова совершенно излишни. Уразумев наконец, что ему от меня просто так не отделаться, Гальо встал и, бледный, как мертвец, поплелся домой поискать, чем бы от меня откупиться, а может быть, схватить винтовку. Если у него дома и правда собрались женщины из села, они с первого взгляда обо всем догадаются. И могут завтра же упечь его в тюрьму, но мы от этого ничего не теряем. Тесть постарается вызволить Гальо оттуда, а если нет, я тоже не заплачу! Гораздо больше беспокоит меня моя голова, она у меня прямо-таки раскалывается, а перед глазами расходятся темные круги. И в животе тоже явные нелады - уж не наградили ли меня эти проклятые слепни каким-нибудь лошадиным тифом?

Я смотрю на Глухомань, что виднеется вдали за долиной, и от одного ее вида мне становится легче. Перенестись бы сейчас туда и поваляться по мягкой траве, так бы вот, кажется, и сняло с меня всякую хворь. Но тут появился Гальо и прервал мои мечты: он вытащил из-под полы сверток с хлебом и сыром. Хлеб черствый, сыр тоже черствый и ужасно пересоленный - наверное, он сотню раз проклял эту жалкую снедь, пока донес ее сюда. Проклял, мечтая раз и навсегда отвадить меня от своего негостеприимного дома. И хотя я совсем не голоден, я усилием воли заставляю себя глотать и проталкивать по пищеводу эту проклятую снедь, надеясь с ее помощью заглушить боль в желудке. Не переставая жевать, я спрашиваю его:

- Нико Сайков к тебе не заходил?

- Нет, - ответил он.

- Врешь! Он к тебе в дождь приходил, а ты заклинал его богом и святым Иоанном Крестителем побыстрее уйти.

- Что-то не припомню такого.

- Зато я припоминаю, и кое-кто другой тоже. И еще я припоминаю случай с ручной гранатой, когда ты подослал свою мать выклянчить ее у Нико. Может быть, это все, чем помянут тебя после смерти.