Я, например, гораздо больше оставлю после себя на память. Например, Треуса, который, выйдя из больницы, будет скакать на трех ногах и, может быть, получит прозвище Тренога, и все будут вспоминать, что эту тройню сварганил ему я. И не один Треус, найдется и кое-кто еще, кого я в свое время здорово припугнул. Однако для бессмертия этого маловато. Надо срочно замесить что-нибудь новое, грандиозное, что будут долго вспоминать потом. Такое, чтоб рвануло вверх и полыхнуло, может быть, пожар, а может быть, целых два, ибо трудно стяжать мрачную славу злого гения на Лелейской горе, где многие состязались за честь быть победителем … Поглощенный этими мыслями и непрекращающейся головной болью, я краем уха слушаю жалобные стенания Гальо: вечно они тут вертятся, вынюхивают, дом перетряхивают, чердак обыскивают и тюрьмой грозятся … Погубил он семейство свое, бормотал не умолкая Гальо, разорился в пух и в прах, и одна теперь осталась ему дорога - петлю на шею или вниз с вершины Стены… Отец у него разболелся с расстройства, мать от сердца при смерти, жена, дети, засуха, скот, и все это на его бедную голову … В конце концов я не выдержал и сказал, чтобы заткнуть ему глотку:
- А той паскуде передай, пусть оставят Иву в покое! Она за меня не в ответе.
- Какой паскуде?
- Тестю твоему. Он там на них влияние имеет.
- Имел когда-то. А сейчас они его нисколечко не слушают.
- Уж коли он тебя выгородить сумел, так ее и подавно сумеет. Она небось не в пример тебе никогда не числилась коммунисткой. А если он ее не защитит, я ей другого защитника найду, так ему и передай.
- Не могу я ему этого передать, мне нельзя от дома отлучаться.
- А ты жену пошли. Я ему письмо напишу, а жена отнесет.
И я написал деловое письмо без обращения, не слишком распинаясь в любезностях и не слишком надеясь на успех моего предприятия: «Все ваше имущество находится под открытым небом: скирды, сено, дома, стойла и сараи. И все это я могу запросто спалить с помощью двух спичек и без всякого сожаления, поскольку вы не жалеете ни женщин, ни детей, ни грудных младенцев, ни стариков. Если ваши мерзавцы снова будут приставать к моей снохе Иве и не выпустят из тюрьмы моего дядьку Луку Остоина, тебе первому представится возможность полюбоваться, как однажды в полночь пламя озарит Межу и Утрг до самой маковки Седла. Командир Ладо. Комиссар Дьявол».
Сложив листок, я подал его Гальо. И он его взял, терзаясь внутренне. Рука его дернулась, как бы схватившись за острие ножа, что не помешало ему тут же вступить со мной в торговую сделку: он слезно вымаливал револьвер в качестве ответной услуги за услугу.
- Револьвер пусть будет у меня, - ответил я.
- Что же я им скажу, когда они прикажут мне его предъявить?
- Скажи, что я свалился на тебя прямо с неба, как дьявол.
- Так оно и есть. Но они мне ни за что не поверят.
- Подумаешь, важность какая. Мы вот тебе тоже не верим, но это тебя нисколько не трогает.
- Ведь ты же знаешь, что из-за этого револьвера я погибнуть могу?
- Ну и на здоровье. Не одни только русские, немцы тоже гибнут. И даже англичане, случается. А ты что за исключение такое? Чем ты лучше других?
Для наглядности я показал ему язык да еще и хрюкнул вдобавок. Теперь уж он отцепится от меня. Гальо опустил глаза. Понурил голову, втянул шею в плечи, стараясь сжаться в комок. И побелел - в лице ни кровинки, оно как-то сразу пожухло, стало пепельно-серым. Больше он не сказал ни слова и, раздвинув грудью кусты, поплелся домой. Ну и поделом тебе, подумал я. Небось перед теми ты и пикнуть не смеешь? Так знай же, что мы тоже не ангелы! Пусть расскажет потом, что я сумасшедший, это, наверное, единственное, что они еще уважают. Вот если бы только Нико Сайков мог огрызаться, ничего подобного не было бы с ним сейчас, так же, как и со мной. Но я не стану Нико осуждать, ведь в то время мы все были склонны уступать и прощать и за чужие грехи расплачиваться собственной головой. Может быть, Нико уже и расплатился, а если нет, я его все равно не буду осуждать: он до конца испил чашу страданий, прежде чем ступил на свой тернистый путь. Извилистый путь, но ведь и другие тоже не прямее.