Лелейская гора

Уже давно рассвело, уже солнце, поднявшись в небе, загнало под деревья скрюченные тени, и только тогда в горы потекла мутная черная река погони. Люди небольшими группами пересекали поляны, скрытые лесом, они галдели как бы нарочно для того, чтобы по крайней мере на расстоянии ружейного выстрела каждый мог знать об их приближении; не удовлетворившись, однако, и этой мерой, оповещающей мир об избранном ими маршруте и мощи, кое-кто горланил песни, другие же палили в воздух, издавая воинственные кличи. Столь поразительная перемена тактики поневоле заставляла меня усомниться в том, что это шествие следует считать погоней. По крайней мере раньше они окружали карательные экспедиции глубочайшей тайной: неслышно собирались до зари и шли, не проронив ни звука, стреляли исключительно в живые мишени и пели лишь на обратном пути. Сегодня все было как раз наоборот: словно они и не собирались меня ловить, просто так, попугать для острастки и отогнать подальше, спихнув в соседний округ. Одно из двух: или ночью они укрыли в засадах настоящих охотников, которые спокойно поджидали, когда я сам попадусь в ловушку, или им осточертело убивать и они горланят специально для того, чтоб я убирался с дороги…

Один рукав колонны потянулся к вершине Седла, второй на Перевал, и вскоре оба скрылись в ущельях. Утихли крики, и даль заглушила стрельбу. Наконец умолка и она. Не слышен и водопад - пересох. Тишина и зной. Джемадан я сунул в ранец, рубаху тоже скинул; я бы с удовольствием содрал с себя кожу, если бы только мог, я буквально погибал от жары в спертой атмосфере тесного котла долины. Мучительнее всего, что нечем дышать. Листьям тоже не хватает воздуха, и они один за другим, хлопаясь в обморок, повисают на ветках вниз головой. Откуда-то сверху на меня сыплются слепни, впавшие в беспамятство от жары или какой-нибудь мушиной чумы. Они не жужжат, не кусаются, а, безучастно шлепаясь на землю, запекаются кусочками падали. Напрасно стегаю я их веткой - слепни не шевелятся; хочу придавить - они не убегают, пробую сбросить с себя - они прилипают к пальцам, точно черная мертвая смола. Эта мертвенность от слепней перешла и ко мне - меня одолевает дремота, клонит в сон, и, ко всему безразличный, я чувствую, как глаза слипаются сами собой, а руки выпускают винтовку.

Я нарочно начинаю думать о чем-нибудь страшном, стараясь спугнуть и рассеять одолевающий меня сон каким-нибудь загробным кошмаром или дьяволом. Но если до сегодняшнего дня мне это вполне удавалось, то сейчас у меня ничего не выходит. Должно быть, я сильно закалился и огрубел и страх во мне отболел и отвалился коростой и снова его пробудить невозможно. Напрягая волю, я заставляю себя подняться на ноги, но она ворчит и огрызается на меня: зачем тебе понадобилось вставать? … А мне отвратительна мысль, что они могут захватить меня во сне, но, наверное, еще глупее самому лезть в расставленные сети. Все-таки я встал и заковылял от дерева к дереву. Сначала пошел налево, потом забрал вправо, через пригорки и буераки, мимо вымерших муравейников и скал, покрытых засохшим мохом. Иногда я останавливаюсь, стою и смотрю, пока не надоест. А надоедает очень быстро, ибо унылые места, окружающие меня, ничем не могут порадовать взгляд. Мне эта безотрадность представляется заведомо предопределенной чертой этих мест, ниспущенной сюда в соответствии с планами каких-то высших сил, - ведь здешние леса не что иное, как одиночная камера с густой решеткой, толстыми прутьями и кривыми перекладинами, закоулками и тупиками, тоже окруженными решеткой. Запертый в камере, я начинаю медленно сходить с ума, но за ее стенами меня ждет гибель. И я плетусь дальше, петляю, тащусь нога за ногу и временами останавливаюсь передохнуть и закрываю глаза, а потом снова гляжу в оба, как бы не выскочить на опушку, не перейти опасную черту или что-нибудь в этом роде.