Лелейская гора

Только было я собрался выложить ему все это, как он съежился у колонны, словно заяц, дрожит, трепещет, замер на месте. Не знаю, чего это он так испугался: топота вроде,не слышно, полиции не видать. Две ящерицы проскользнули по груде развалин, ныряя из щели в щель, и скрылись совсем. А люди давно уже забились в щели, опустела Васина улица, безлюден парк вокруг Досифея⁴⁴ и дальше, до самого Дуная. Я обернулся, он уставился на меня, растерянный, словно князь Мышкин Достоевского, изображенный на обложке.

- Или ты не узнаешь меня, Саки? - спросил я.

- Что-то не пойму, ты ли это?

- Я и сам никак не пойму, все меняется. Ты чего это так испугался?

Он качнул головой.

- Это я тебя испугался. Больше никто не знает, что я здесь.

- Можешь не бояться, я не доносчик. Все что угодно - лгун, грабитель, отчасти бабник, даже убийца, при случае и ловкач, и обманщик, а вот доносчиком, наверное, никогда не буду - это для меня табу.

- И для других было табу, но они нарушили его, когда попались.

- Есть такие, которые все-таки не нарушили, а я постараюсь им не попадаться.

- А во сне?

- Я им такого перцу всыпал, что они теперь не посмеют меня и спящего взять. Я разработал эффективную систему рекламы и уже испытал ее, теперь они предпочтут убить меня на расстоянии, чем возиться с поимкой. А это уже кое-что, ведь верно?

- Н-да, на худой конец сойдет и это.

- Но я еще усовершенствую свою систему. А ты что здесь делаешь?

- Ничего. Просто скрываюсь, - и он указал толовой вверх.

Саки нашел себе славную каморку над колоннадой разрушенной лестницы - подобие чердака между небом и землей. Никому и в голову не может прийти искать его здесь. Он там один, последний обломок семьи. Он не хотел быть последним, этого не хочет никто на свете, но так уж вышло. Пока он шарил по чердаку в поисках каких-то вещей, солдаты разом увели его мать и трех сестер. Он даже не сразу понял, что их увели, когда обнаружил комнату и кухню опустевшими. Саки еще не решил, что делать, все еще колеблется. Конечно, он мог бы сразу отдаться им в руки, но этим ничего не добьется. Его бы стали пытать, но это неважно; а потом его бы расстреляли или что-нибудь в этом духе - это уж как пить дать. Но даже и тогда он не сумел бы - будучи уже по ту сторону черты - отыскать своих в страшном нагромождении мертвых тел, которые ежечасно пополняются тысячею тысяч новых покойников. Эти ужасные свалки безгласных тел, где в хаосе и темноте каждый тщетно пытается соединиться со своими, просто сводят его с ума.

- Но ты же не сумасшедший - разрешать себе думать об этом, - сказал я.

- У каждого своя печаль.

- А ты плюнь на печаль, выбрось ее из головы, вытолкай взашей к чертовой матери! Лучше думай о чем-нибудь другом, о жизненном, и точка. Например, о том, что ты голоден и тебе не мешало бы раздобыть чего-нибудь съестного.

- Еда меня не интересует, еды у меня полно.

- Как это полно? В таком случае поделись со мной - я страшно голоден.

- А я вот подбираю огрызки и помидоры, а кроме того, кое-что попадается в помойных ящиках. А по воскресеньям на кладбищах остается угощение, которое приносят покойникам, нищие не успевают его сразу расхватать, нищих тоже стало заметно меньше.

- Но кладбище очень далеко. Разве тебе не опасно туда ходить?

- А я и не хожу, в этом нет никакой нужды. Кладбище само приблизилось ко мне - оно теперь повсюду, все парки превратились в кладбища …

Все это невероятно, как во сне, - ведь этот близорукий и неуклюжий юноша не умел устраиваться и в более счастливые времена. Голова, отяжелевшая от Гегеля, ноги слишком слабые для атлетических состязаний с полицией, беспомощный и безропотный, он в любом переплете неизменно падал первой жертвой. Потому-то мы и прозвали его Невезучим. Его сажали в тюрьму по всякому поводу и без повода, дабы наглядно доказать, что одни только евреи и черногорцы повинны в студенческих беспорядках. Черногорцы, как правило, дрались и вырывались из цепких рук полиции, евреи откупались взятками, которые их родители пересылали через маклеров и адвокатов, и только Саки Невезучий де Спиноза засиживался в тюрьме, отдуваясь за всех, первый на зуботычины и последний в списках подлежащих освобождению наравне с уголовниками и забастовщиками, с этим презренным сбродом, который своим молчанием расписывается в своей виновности и упорно стоит на своем. И вот на долю Саки выпало испробовать одиночество, и оно не понравилось ему. Голод ничуть не беспокоит его, он готов был питаться хоть голубями, если бы только кто-нибудь научил его ловить этих птиц и совесть позволила поднять на них руку. И в куреве Саки не испытывал недостатка - ведь под ногами валялось столько превосходных окурков…

Он и меня угостил окурком, задабривая, чтоб я не оставлял его одного. Одиночество - вот что ужасно его тяготит… Это меня вывело из себя, и я раскричался:

- Чем это оно тебя тяготит? Как это тяготит? Что еще за выдумки?!

- Тебе этого не понять!…