Лелейская гора

Точно так же и род людской: смертельно усталый, он однажды положит конец Варфоломеевской ночи, затянувшейся на долгие годы, ввергая его из одной пучины безумия в другую. Вот уже час или два мечтаю я о том долгожданном времени и не вижу в нем ничего отрадного. Будет шумное веселье и свадьбы, будут праздники с пением, но все это снова на той же земле, доставшейся вам в наследство со всей ее грязью, как было и после прошлой войны, и снова залатанные штаны и сапоги, стащенные с покойников, и снова вдовушки, задирающие юбки, и тыловые симулянты, нажившиеся на ракии, и костыли, и модные трости, и снова подгулявшие инвалиды, которые при звуках музыки беспомощно пританцовывают на месте: «Ай да Йово, Йово, коло заведи! Ай да Мара, Мара, сама в пляс идет!…» При одном воспоминании об этом жалком зрелище с участием измученных, ободранных, больных, голодных тоска и ужас находят на меня: неужели безжалостная судьба заставит нас еще раз все это пережить? …

Что-то где-то надломилось - на солнце или в воздухе, над нашими головами пронеслась тень холодного дыхания и возмутила мою кровь. И я заорал, обернувшись к Якше:

- Долго ли нам так сидеть?

- Покуда высидим, - ответил он, не поднимая головы.

- Неужели тебе еще не осточертело бездельничать?

- Осточертело, все шарниры от безделья болят, но что поделаешь?

- Тогда ругайся или хоть рычи, как человек!

- Начинай ты первый.

Он привык, что начинаю я, поэтому и выдержки у него хватает на несколько минут больше. До сих пор он пристально разглядывал султан папоротника, теперь, переведя глаза направо, уставился на можжевёловый куст и покинутый муравейник.

- Чего мы, собственно, ждем? - допытывался я.

- Когда на нас что-нибудь с неба свалится.

- Уж не воображаешь ли ты, что при таком безделье можно вписать какую-нибудь светлую страницу в историю человечества?

- Но и так, как ты думаешь, ее тоже не впишешь.

- А почем ты знаешь, как я думаю?

- По голосу. И злобной ненависти, которая буквально душит тебя, и жажде прихлопнуть какого-нибудь негодяя, будто, прихлопнув еще одного негодяя, можно переделать мир.

- А сам-то ты знаешь, как его можно переделать?

- Знаю. Постепенно!

Все они уцепились за это слово - постепенно. Одному мне, дураку несчастному, все не терпится: быстрей, быстрей, подгоняю я, но, не довольный и этим, еще жалею о том, что невозможно исправить прошлое, воскресить мертвых и сделать их счастливыми. Да еще злюсь на всю эту бабью волынку и думаю: куда ж откладывать, когда и так уже потеряно столько времени даром?…

Вдруг откуда ни возьмись передо мной оказалась настоящая баба, ядреная и сильная; она опустилась на землю у куста и усмехнулась, когда я потянулся к ней рукой, и потом все посмеивалась, глядя, как я, заголив ей колени, полез выше. Но в это самое мгновение в долине грянул выстрел. Я открыл глаза, и тут же, словно в подтверждение первого, ухнул второй. Стреляли где-то в районе Ровного и Зендича; глухо пророкотав, выстрел без отзвука замер вдали. Якша встрепенулся и устремился взглядом в долину в несбыточной надежде рассмотреть, что там происходит. Напрасный труд - слишком велико было разделяющее нас расстояние и слишком мелки события человеческой жизни, включая и саму смерть, столь значительную в наших глазах. Тишина уже стерла ее, но теперь это была другая, не прежняя тишина, что-то сломалось в ней, и она тихо плакала, как, плачет девушка, горюя о своей потерянной невинности.

- Какой-то звук тупой! - замётил Якша.

- Когда угодит в мякоть, всегда такой.

- Думаешь, угодило в мякоту? А мне показалось, что в какую-то труху.

- Мякоть - она и есть будущая труха.

- Может быть, они лисицу подстрелили.

- Непохоже. Лиса не дура у дороги шататься да под пули себя подставлять.

- Ты, конечно, думаешь, что в человека.

- Давай поспорим на пяток патронов. Согласен?

- Нет, у меня слишком мало патронов, чтобы швыряться ими зря. Но если действительно кого-нибудь убили, это убийство могут нам приписать, а у нас нет свидетелей для доказательства обратного.