Лелейская гора

Мне бы тоже не хотелось, чтобы они столь некстати нагрянули к Иве, но этот дом проклят небом - заманит человека и готово, тут-то ему и свяжут руки. Пальба между тем не утихала, она так просто прекратилась. Одна группа шла верхом, вторая - лугами. А вдруг кто-нибудь подкарауливал меня и засек? Они успели расставить засады - в противном случае бессмысленно было бы устраивать столь шумную облаву. Оцепив дом, они притаились в лесу и в кустарнике на Чукаре, и теперь каждый мечтает только о том, чтобы я достался ему, и крестится и молит бога подставить меня ему под пулю. Нет, вам меня не получить. Я не двинусь с места, не на такого напали, пусть-ка лучше кто-нибудь из вас подберется ко мне. Но подумать только, что за проклятый дом, его бы следовало сжечь, раз и навсегда отбить охоту приваживать беду. Иву с Малым я выпровожу на улицу, пусть идут в село или в поля, а я тут подожду и вдоволь настреляюсь в упор. Но внутри у меня зашевелился уже страх, он как раздор, вошедший в дом, стал сеять смуту в бессловесном племени моих чувств, восстанавливая их против доводов рассудка, стеная, причитая и шипя, точно клубок змей. От этого гвалта у меня заложило уши. В глазах мелькают черные тени голов, то и дело высовывающихся в окна. И я заорал, надеясь криком подавить мятеж:

- Ива, выходи! Проваливай отсюда куда хочешь со своим ребенком!

- Не пойду! - отвечает она.

- То есть как это ты не пойдешь? Немедленно уходи!

- С меня довольно своих хоронить, пусть теперь меня первую убьют.

- Ради ребенка убирайся, дура! Катись с ним отсюда! Ты что, погубить его хочешь?!

- И ему тоже жизнь не нужна, если он один как перст останется.

- Не один, а с тобой, идиотка! Уж не хочешь ли ты, чтобы меня тут из-за тебя живьем схватили? Уж не снюхалась ли ты с ними?

Она молчит как каменная и ни с места. Может быть, и в самом деле снюхалась, мелькнуло у меня в уме, все подстроено, согласовано и осуществляется в точном соответствии с заранее намеченной программой?

Но стоило мне глянуть на нее, как мне захотелось треснуть себя кулаком. Как я только мог подумать про нее такое? Я перемахнул через ограду и плюхнулся в мокрую траву. Отныне я не коммунист и не борец за свободу, отныне я всего лишь ворох тряпья, напоминающий рухнувшее пугало. Удивительно, что они до сих пор не открыли по мне огонь. Удивительно, что никто не крикнул из домов Вуколичей, только река лопочет жалобно да лает собака, но я готов поклясться, что это не собака, а кто-нибудь из Вуколичей собачьим лаем подает условный знак: вон он перед домом, притаился в траве, а ну-ка всыпьте ему горяченьких!… Положение у меня незавидное: я лежу ничком на животе и почти ничего не вижу. Я же им открыт со всех сторон, и вполне возможно, они давно уже увидели меня и нарочно тянут, желая дальше помучить. И я пожалел, что выпрыгнул из дома, и злюсь на Иву за то, что она не смогла удержать меня, и руки у меня трясутся от бешенства и раскаяния. В глазах мутится, мешая видеть то малое пространство, которое может охватить мой взгляд.

В то время как на Карадже все еще продолжалось буйное веселье и не смолкали песни, из лесочка над нашим домом до меня доходил приглушенный шепот.

Собака умолкла, видимо высказав все, что хотела, и только река настойчиво взывала: подайте его мне, да столкните же его сюда!.. . Прямо под дорогой, в каких-нибудь десяти шагах от меня, рос ореховый куст - не бог весть какой заслон для обороны, но все же лучше, чем ничего.

Я прополз расстояние, отделяющее меня от куста, и схватился за ветку, подобно утопающему, который вылезает из мутного потока. Под прикрытием куста я перемахнул через тропу. Задыхаясь больше от страха, чем от физического напряжения, я сел отдышаться под первым попавшимся кустом. Немного подальше тоже есть кустарник, я мог бы, наверное, добраться и до леса. Я свернулся под кустом, словно еж, и выставил вперед свою единственную колючку - мою винтовку, - слившись с ней всем телом. Недавний страх отпустил меня, рассеялся или просочился в землю. Улегся внутренний бунт, замолкли во мне голоса потомков и предков, напрягая все свои силы, обратившись в зрение, в слух, в решимость защищаться до последнего вздоха.

С дороги доносится топот многих ног, создающий впечатление большого стада, которое медленно приближается ко мне. Все они обуты в итальянские ботинки, и каждая пара ботинок подбита для вящей прочности гвоздями с большими шляпками. Эта обувь не очень-то подходит для наших дорог, да и скроены ботинки не для нашенских лап - одному они жмут, другому трут; многие прихрамывают. Сквозь листву передо мной мелькают головы: молодые и чубастые и сивые от седины. Вот эти сивые и есть-самые вредные - седина в голову, бес в ребро. Когда дело дойдет до стрельбы, первая моя пуля достанется седому. Они установили перед дверью пулемет, стали Иву звать:

- Эй, кто там у тебя дома есть?

- Я и ребенок, больше никого, - отвечала она.

- Не ври, не ври, еще кое-кто и третий должен быть.

- Если так думаете, подите, поищите его!

- Говори,где он?

- Не мое это дело говорить, да вы мне все равно не поверите.