Лелейская гора

Я опустил овцу на землю. Надеюсь, до нее дошло мое внушение, но она стоит и глаз с меня не сводит, как безропотная жертва, не помышляющая о побеге. Ягненок тем временем задал стрекача через ручей, оглянулся и смотрит, что происходит там с матерью, а потом заблеял жалобным детским голосом. Я стал стряхивать шерсть, приставшую к пальцам, и шерсть тоже липнет ко мне, как смола. И стряхивать бесполезно. Я бросил это занятие и стою в растерянности. Плотник между тем нашел обрывок веревки и кинул ее мне, и я привязал овцу к дереву. Она рванулась было за мной и заблеяла, поняв, что привязана. Овца блеяла не переставая, посылая за мной вдогонку свое печальное «бэ-э-э, бэ-э-э-э» - безнадежное, надрывное, как бы предостерегающее меня не ходить туда, куда я надумал идти. Порой ей вторил и ягненок; встревоженный страданием матери, он как бы тоже спешил присоединить свой тоненький голос к ее мольбе: о, вернись! О, не ходи туда, где овца не заблеет и петух не пропоет!

Я был уже достаточно далеко, здесь овцу не было слышно. Замер наконец и стук топора, пропал где-то там, за горой, и только поток, шумевший в долине, был еще слышен мне, да и он лопотал теперь невнятно и глухо. Должно быть, отсюда начинается Лелейская гора. Кругом пещеры да ямы и, несмотря на день, темно, как ночью, только вот дороги нет. Деревья, рухнувшие под ударами времен, лежат, точно трупы, ничком, задрав корневища с зажатыми в них камнями, и кажется мне, будто это мертвые матери держат в руках своих мертвых детей. Иные из них похожи на гигантских ободранных ящериц, на хребте у которых на месте облезшей шкуры выросла чешуя древесных грибов. В полумраке чащи резвятся черти разных возрастов, перескакивая с одного упавшего дерева на другое, они исполняют свой дьявольский танец. От их возни в мутном воздухе, где мечутся колышимые ветром тени и разливаются гнилостные испарения, стоит тихий гул. В этот гул вливаются новые звуки, и, постепенно усиливаясь, они достигают накала грозного рева воды, зажатой тесниной. Но стоит мне приблизиться к валежнику, где прячется гудящий водоворот, черти разбегаются, как стая обезьян, молодняк взбирается на деревья, а хвостатые старики заползают в тень.

ВОДЯНОЙ ПУЗЫРЬ НАСТОЯЩЕГО

Я все иду и иду, иду невесть с каких пор, на за все это время мне ни разу не попалось ни единого дерева, спиленного пилой, срубленного топором, - словом, поверженного рукой человеческой. Человек не произвел здесь решительно никаких разрушений, никого не убил и не ранил. И не в силу своей безграничной доброты - он доказал, на что он способен, когда что-нибудь попадет ему в лапы; и не в силу излишней робости - человек животное дерзкое, с потомственной склонностью переоценивать свои возможности. Человек воздержался от разрушений исключительно потому, что он не любит утруждать себя понапрасну. А между тем совершенно очевидно, что здесь его усилия пропали бы даром, ибо, отрезанный от мира, запертый бездорожьем в этом глухом краю, человек лишен возможности воспользоваться его богатствами.

По обе стороны глубокого ущелья высятся неприступные скалы, на гребне которых едва отыщешь ровный пятачок, где можно развести костер и отдохнуть минутку, свесив ноги над бездной. Однако и опустившись на землю, человек остается во власти ощущения, что почва под ним сползает вниз, увлекая его на дно мрачной пропасти, неумолчно гудящей о смерти и о небытии. Деревья, растущие на дне теснины, не имея другого способа выпрямиться во весь рост, изогнулись у основания дугой, те, которые еще держатся на круче, покосились и, медленно стаскивая почву, постепенно съезжают друг к другу. Цепляясь ветками, сплетаясь корнями, они ни на секунду не прекращают кровопролитной схватки в воздухе и под землей.

Я заночевал на поле брани, пригревшись, как в постели. Черти обходили меня стороной - стеснялись своей наготы, а может быть, своей бесовской сути. Только один старый черт в тулупе подал голос с той стороны ущелья, ухнул филином где-то около полуночи. Ему непременно хотелось втянуть меня в безнадежно запутанный диспут о четвертом измерении и ничем не оправданной нелепости космоса с его однообразной простотой. Помню, как этот черт с видом проповедника, вещающего с кафедры, выкрикивал без конца: «Мрак - это принцип!… Мрак - это основа основ… Свет есть только исключение, подтверждающее правило …» Мне тогда показалось, что он агитирует болеть за какой-то футбольный клуб, который мне почему-то не нравится. От этих назойливых болельщиков не избавишься до тех пор, пока не покажешь им спину. И я не замедлил показать ему спину, повернувшись на другой бок, и точно кур в ощип угодил в самую давку. Озверевшая полиция, пустив в ход дубинки, приклады и броневики, прибывшие из Берлина, как раз оттирала наших от Славии к Ташмайдану - в назидание за оскорбление графа Чиано и его тестя Хистера, обладателя великолепных усов, как бы заимствованных с погашенной почтовой марки.