Лемминг Белого Склона

Унферт уехал на пару дней в монастырь архонта Микаэля на Тритаберге: пожертвовать денег братьям-ионитам да помолиться за грешный мир. Хаген догнал его, тихо попросил:

— Помолись ещё за одного человека.

— За кого же?

— Его зовут Карл Финнгуссон, в крещении — преподобный отец Кристофер. Испроси для него у высших сил долгой жизни, здоровья и удачи в делах!

Алмарец удивлённо воззрился на юношу:

— Слыхал я о том преподобном отце. Почему ты сам не помолишься за него?

— Я молюсь, — возразил Хаген, — но я ведь язычник, и мои боги могут и не захотеть оказать покровительство жрецу Белого бога.

— Тогда зачем тебе желать ему здоровья? Он — твой друг, и ты ему обязан?

— Нет, господин Унферт. Кристофер престур — мой враг.

Унферт долго молчал. Затем вдруг слез с коня, положил руки Хагену на плечи и сказал:

— Воистину, доводилось видеть, как иониты молятся за нечестивцев и за своих врагов, но никогда доселе не слышал, чтобы за врага просил язычник. Очень жаль, юноша, что ты не желаешь отречься от старых идолов и упорствуешь во грехе. Ты был бы славным ионитом!

Хаген ничего не сказал. Спрятал взор. Не мог поведать Унферту, что возносит просьбы богам за благополучие Карла сына Финнгуса, чтобы своими руками лишить его здравия, казны, чести и самой жизни. Он почти придумал, как это сделать, но не хотел торопиться. Лишь раб мстит сразу! Но Хаген опасался, что может и не успеть.

А когда «Аургельмир» покидал Талсей, на пристань пришёл Орм Белый с побратимом.

— Эй, погодите! — крикнул он корабельщикам. — Я с вами!

— Какой тролль тебя укусил? — спросил Арнульф. — У тебя дырка в голове. Куда тебе в поход?

— Это моя воля, — твёрдо сказал Орм, — и моя жизнь.

— Разумно ли это, племянник? — нахмурился Сигурд ярл.

— Раньше был я разумен, — ухмыльнулся Орм, — но получил по башне плеч, и мозг вытек. Осталось лишь сердце и дух в груди.

— Willkommen an Bord, — Арнульф хмурился, но глаза его улыбались.

А на глазах Асгерд Сольвейг мерцали слёзы.

12

Всю дорогу до Равенсфьорда небо было чистым и дул твёрдый норд-вест-вест. Идти пришлось в крутой бакштаг, но Крака это не смутило, и спустя пять дней стая Седого расположилась на зиму в Равенсхольте, пропивая добычу да хвалясь подвигами.

Хаген тоже пил и тоже похвалялся, собирая серебро за висы и пряди слов. Улыбался, смеялся, охотно беседовал с людьми. Поглядывал на девушек. Ездил с друзьями на охоту — стрелять ворон и гагарок. Любовался видами осеннего фьорда. Делал вид, что всё прекрасно и жизнь хороша. А по ночам не мог заснуть, слушая посвист урагана, вой рогов Дикой Охоты, вспоминая события похода. Перебирая разноцветные самородки памяти. Нанизывая монеты на нить, сплетая ожерелье. Славную, тяжкую цепь на свою шею.

И железных звеньев там было поболе, чем золотых.

И на удивление часто касалась память белой монеты с чеканным лицом Асгерд Сольвейг.

— Ты гордился бы мною, Альвар сын Свалльвинда? — спрашивал Хаген у пустоты. — А вы, Тунд Отшельник и Хеннинг Вихман? А ты, владетельная Хрейна кона? Видели бы вы, как выучился прыгать лемминг с Белого Склона. Видели бы, где пустило корни древо моей судьбы!

Пустота отвечала змеиным шипением ветра и торжествующими криками воронов.

И безмолвными улыбками битых временем черепов на частоколе крепости.

Да, Равенсфьорд и Равенсхольт заслужили имена! Чёрные птицы кружили над заливом, заседали на частоколе и на дырявых каменных стенах, вели долгие беседы на крышах домов и башен, словно поселяне на тинге, словно купцы на торгу, словно мудрецы на городском совете, словно чародеи при дворе короля. Словно викинги на поминальном пиру. Вороны безраздельно властвовали в этих краях. На них не охотились. Не поднималась рука.

Люди давно уже стали здесь чужими. И, кажется, даже понимали это.

Некогда Равенсхольт гордо высился над окрестностями, будучи столицей всей Эстарики — от Лугового Залива до Медвежьей Долины. Люди сражались с людьми за власть и земли, а победителями вышли вороны да росомахи, пожиратели падали. Теперь год от года гнили балки и стропила, сквозь худую крышу сочился дождь, а стены вместо гобеленов украшали цветастые картины, вышитые плесенью. Гулкие сквозняки пронизывали замок, донося речи одной щербатой пасти-трещины до слуха другой, и наоборот, когда менялся ветер. У Хагена обильно, до неприличия, текли сопли, разбрызгиваясь водопадом при каждом чихе, а в груди поселился кашель. Страшно ныло перебитое при резне на «Соколе» плечо. Боль разливалась тягучим свинцом через суставы по всей руке. Хаген не показывал, как его это злит, но каждый день упражнялся во владении оружием, не жалея плеча. Когда ноющая боль стала привычной — понял, что и с этим можно жить. Малодушно утешал себя тем, что Рагнвальду куда хуже.