Лемминг Белого Склона

Равнина кита, лебединая дорога, путь чайки, простор волн, бездна древних, котёл бурь, чертоги кракена, залы сельдяных королей, кубок крови Бримира, соль исполинов, седина богов, чаша слёз матерей, поле стругов, лес мачт, гибель моряков, курган вечной славы, — так скальды называют эту стихию. Но не было у Хёгни слов, чтобы высказать чувства, нахлынувшие на него с прибоем и затопившие душу до самых краёв. Не знал сын короля, как наречь великолепие штормового моря. Гулкий голос пучины властно отзывался в сердце. Пенная кипень заливала подножье горы. Тёмные кони бежали железным полем, трясли белыми гривами, раскатисто ржали, а сквозь грохот прибоя слышался торжественный рокот арфы, пение ледяного рога. Бескрайний простор сливался с небом на виднокрае. В свинцовом месиве метались чайки, сновали кайры, бакланы и тупики, тёмный поморник высматривал поживу, гневно склонил главу орёл-рыболов. А вот рванула из глубин струя гейзера — то кит, морской великан, восстал из пучины, озирая владения. Мелькали среди серых валов полуспущенные паруса и гордые носы кораблей: рыболовы и просто смельчаки тешились битвой с волнами. Где-то там пели русалки-ульдрен, перегоняя свой синий подводный скот, резвились бородатые ноки и вигтрольды, могучие хникары в подобиях тёмных лошадей мчались на берег, гудели струны на арфе тролля-фоссегрима. Лихо плясали среди волн великанши, дочери Ран и Эгира, сёстры Кольги, готовили сети — ловить утонувших моряков. Сизая хмарь заливала небосвод, ветра рвали в клочья кобальтовые тучи, смешивали обрывки неба и моря, продувая Хёгни насквозь, выстуживая детские рёбра.

А сердце его глухо стучало в такт ударам прибоя.

И холодный серо-зелёный простор разлился в глазах. Навеки.

— Когда ты родился, штормило сильнее.

Хёгни вздрогнул. Обернулся. Батюшка стоял рядом, курил трубку и грустно улыбался.

Они долго так стояли, молчали и глядели на море. Отец и сын. Дверг и дитя рода людей. Такие разные и такие похожие. Оба королевского рода. Оба — прирождённые моряки и бойцы. Но если отец не нашёл на лебединой дороге ничего, кроме боли, позора да вот его, сына, то для Хёгни море было началом солёного, холодного и бескрайнего пути, на котором нет иных спутников, кроме ветра и звёзд, а наградой станут мозоли на руках и на душе, да солнечный блеск на лезвии меча. Хёгни заворожено глядел на бурлящую сталь океана и не смел дышать, а Альвар всё всматривался в лицо сына, надеясь, что ему лишь мерещится жадный огонь в морской глубине глаз — единственного наследия Хельги Красавицы.

— Однажды, отец, я уйду из дома, — тихо и жестоко сказал Хёгни, — я стану моряком. Викингом. А потом вернусь с добычей из похода. Ты будешь мной гордиться. И в этом я клянусь.

«Ты не вернёшься», — горько вздохнул Альвар.

Семья провела на море всё лето. Альвар нанял рыбацкую клабату, и отец с сыном неделями пропадали на тресковой дороге. Шторм, штиль — всё едино. Исходили под парусом и на вёслах всё побережье, от Хвитахлида до самого Гламмвикена, и обратно, вдоль гряды Вестбард, вонзившей в воду когти коварных рифов. Удили рыбу, пекли её на скалах и бросали обглоданные хребты чайкам. Учились плавать на глубоководье — впрочем, не слишком удачно: из двергов скверные пловцы. Зато повеселились. Хёгни, правда, научился хотя бы держаться воде. Видели кита и громадную черепаху, похожую на плавучую гору. Мальчишки были в восторге: и сам Хёгни, и Сваллин с Ивальдом, племянники Альвара, и дети челядинцев — Моди, Магни, Эрп, Нали, да и сын владельца корабля, юный, но смышлёный Ильме Тьяльдарсон, позабавился.

Альвар же глядел на парнишек с неизбывной светлой печалью. Всё-то у них было впереди — и поражения, и победы, и позор, и слава. Хотелось бы ему гордиться каждым из них, как гордился Свалльвинд конунг своим старшим сыном Исвальдом, да только сердце его ведало цену и горечь той гордости. «Эк я постарел да обабился», — думал Альвар с усмешкой.

А под конец этого счастливого лета несчастный зад Хёгни снова попробовал отцовского ремня. Вышло это так. Детвора отправилась купаться, но не под надзором взрослых, а сами по себе. Моди придумал прыгать в воду со скал. А скалы там были одна выше другой. Залезть на кручу — уже подвиг, а сигануть оттуда — вовсе бессмертное деяние. Хёгни лазал и прыгал наравне со всеми, чтобы его не прозвали маменькиным сынком или тем словом, что потешно рифмуется с именем «Крак». Но на самую высокую скалу никто не полез. Даже пытаться не стали: одно дело — отвага, другое — вылавливать из моря труп. А Хёгни вызвался.

— Тот не зовётся леммингом, кто не прыгает в море с обрыва, — важно изрёк он к ужасу и восхищению всей банды. Отговаривали его мало и неохотно.