Ленин. Сталин

И во всем остальном любые рациональные соображения также подвергались ограничениям, идущим из сферы подсознания. Ленин всегда мог четко отделить необходимое от второстепенного, однако фанатизм, присущий его воле, и утопические фантазии его идей затуманивали, судя по всему, ясное видение реальной действительности с ее временной и пространственной данностью. Когда в начале 1918 года Ленин считал, что для полного осуществления социализма в России потребуется «несколько месяцев», и говорил в Совете Народных Комиссаров о том, что социализм может быть достигнут «через полгода», то этим он демонстрировал идеалистический оптимизм, находящийся в резком контрасте с весьма трезвым отношением к актуальным проблемам повседневной жизни. Сомнительным является утверждение Горького о том, что в этом «воинствующем оптимизме» Ленина просматриваются чуждые, нерусские черты; их можно обнаружить как у декабристов, так и у народников раннего периода. В любом случае здесь, в этом недостаточном понимании временного фактора заключена склонность к романтически-нереальному, которая в сочетании с опьяняющей верой в гигантские грядущие возможности развития человека, оплачиваемого сколь угодно большой мерой жертв и страданий, ставит его в один ряд с великими мечтателями и утопистами человечества. Уэллс назвал Ленина «мечтателем электрификации» и этим правильно определил исходный пункт его действий, мечту о преобразующей силе технического совершенства, которая приобрела для него власть, присущую разве что Евангелию. Уже в ранний период революции перед внутренним оком Ленина представала Россия, которая не только достигла уровня цивилизации Запада, но и перегнала его. Здесь на свет божий вырывается остаток духа славянофильства — то типичное смешение сознания собственной отсталости и мощного чувства юношеского превосходства над Западом, отпечаток которого с незапамятных времен лежал на проблеме отношения России к Западу. Именно такое впечатление создают разговоры Горького с Лениным о Толстом. «Кого в Европе можно поставить рядом с ним? — спросил он и сам себе ответил: — Некого!» «… и с удовлетворением, — добавляет Горький, — он потер руки и улыбнулся, довольно щурясь, словно кот на солнце». «Европа беднее нас», — сказал он в другой раз, так что Горький приходит к выводу: «Он был русским до мозга костей, с хитростью и лукавством Шуйского, железной волей Аввакума и столь необходимой революционеру прямолинейностью Петра Великого».

Не одному наблюдателю бросалась в глаза одна ярко выраженная крестьянская черта в Ленине, бесспорно присутствовавшая в нем, несмотря на то, что его предки уже три поколения назад отошли от крестьянской среды. «У него, — пишет Троцкий, — ум такой же правильный, как у крестьянина, только помноженный на максимум и снабженный острейшим научным методом мышления». Простая, скромная, и в то же время уверенная манера держать себя, трезвая оценка практических преимуществ, хитрость с оттенком плутовства — вот те основные черты, благодаря которым он казался своим тому крестьянину, который пришел к нему пожаловаться на тяготы жизни. Кроме того, с русским крестьянином Ленина роднит и способность очертя голову совершать насильственные действия. В этом состояла его тесная связь с исполинской мощью народа; в нем было что-то от духа Пугачева, возвращения которого ожидали не только анархист Кропоткин, но и панславист Погодин. Это был «народ» в специфически русском, ограниченном значении «низшего слоя народа», сохранившемся в понятии со времени начала европеизации. И этот «народ» нашел свое воплощение в Ленине, человеке из небольшого приволжского городка, несмотря на то, что возможны были совершенно иные инкарнации данного народного духа.

Однако в Ленине часто видели и типичного представителя русской интеллигенции, того радикально настроенного слоя образованных людей, который использовал духовное начало в качестве политического оружия против аристократии. Это вполне соответствует действительности, если вспомнить о том, что он рассматривал проблему руководства рабочим классом, безусловно, с точки зрения профессионального заговорщика-интеллигента, а не с точки зрения профсоюзного лидера или делегата совета. В этой связи его духовными предками — с русской стороны — следует считать в большей степени Чернышевского, Бакунина и Белинского, чем Герцена. Но именно поэтому становится ясно, что Ленин совсем из другого теста, чем, к примеру, Плеханов, в котором, как и в Марксе, был жив европейский дух со всем его гуманистическим наследием. Ленин же, напротив, находится по другую сторону гуманизма и идеализма; он принадлежит двадцатому столетию, от которого Буркхардт и Ницше ожидали возрождения варварства — и не в одной только России.