В атмосфере преходящей безмятежности дома Салина расцветала поэзия. Пусть это не покажется странным: в прошлом веке весьма непритязательная литературная продукция, именно в силу своей низкопробности, не была, как нынче, отгорожена от массы простых смертных и не становилась заповедной территорией немногих владеющих особым стилем и загадочными аллюзиями; немало лиц, даже обладавших весьма поверхностной культурой, изливали в стихотворных строфах свои чувства, не претендуя на их опубликование, однако питая тайные надежды препоручить эти вирши вечности, что явствует, как правило, из ревностного их сохранения. Не станем скрывать, что содержание той поэзии было по преимуществу до странного непристойным, до невозможного площадным; и все же в какой-то части этих сокровенных опусов под убогой невладелостью обнаруживаются довольно сильные и нежные чувства, какие едва ли можно углядеть в биографиях и портретах авторов. Читая некоторые дилетантские стихи, порой испытываешь ощущение, будто наткнулся на могучий дух, бьющийся в темнице мелочного существования, куда нет доступа высокой поэзии; иначе говоря, мокрая вязанка, если ее поджечь, дает много дыма и мало огня, но огонь от этого не перестанет быть благородною стихией; да, испытываешь то же самое ощущение, какое возникает при чтении сонетов Микеланджело или трагедий Альфьери; либо, если уж мы хотим прослыть воистину учеными, – итальянских стихов Мильтона или Гёте.
По иронии судьбы, под бомбежками нередко пропадают ценные вещи и выходит наружу всякий хлам, сваленный и забытый в чуланах; таким образом и была найдена среди развалин густо засыпанная известкой плотная синяя папка, озаглавленная (надеемся, что в шутку) «Канцоньере дома Салина». В ней содержалась тоненькая, отпечатанная в Палермо брошюрка («типогр. Э. Педоне Лорьель, 1863»), чей титульный лист гласил: «Ода, воспевающая благородный дом князей Салина-Корбера, по случаю пятидесятых именин его светлости дона Фабрицио Корберы, князя Салины и т. д. и т. п., сочиненная и освященная членом ордена иезуитов, достопочтеннейшим Саверио Пирроне». За нею следовали листочки неодинакового формата и разной бумаги, исписанные изящным почерком дона Фабрицио; около трех десятков сонетов (двадцать семь, если быть точными); а далее еще несколько листочков, внизу также подписанных рукою князя «Сочинения дорогого Танкреди».
Здесь мы приводим целиком оду падре Пирроне – разумеется, не в силу ее поэтических достоинств, а единственно чтобы пролить свет на ту социальную среду, в которой добрый иезуит взрастил немудрящие, но трогательные цветы своего поэтического дара.
Как ни жаль, опубликовать все сонеты дона Фабрицио нам не удастся: трудности, с которыми столкнулся Леопард, распутывая хитросплетения просодии и метрики своего времени, оказались для нас непреодолимыми. В тех сонетах, по-видимому казавшихся автору более чем ясными, читатель наших дней не понял бы ничего – настолько замысловат их синтаксис, так много в них несуразных слов и лишних либо недостающих слогов. Вследствие этого мы сочли неуместным выставлять личность, во многих областях глубокоуважаемую, на посмешище публики, которая мирится с непонятной поэзией, лишь когда она преднамеренна, а не исходит, как в данном случае, из неумения выразить свои мысли; посему мы предпочли подвергнуть эти творения строжайшей цензуре и выносим на суд лишь два опуса с наименьшими изъянами; они откроют вам неожиданную сторону личности дона Фабрицио и, надеемся, смягчат сердца тех, кто не поленится пройти до конца по бесплодным равнинам этих страниц.
Стихотворные опыты Танкреди столь малочисленны и легковесны, что их мы также решили отбросить, ибо они ничего не добавляют к манящему образу этого «героя нашей борьбы за свободу».
Мы также просим читателя о снисхождении к некоторым необходимым примечаниям, которые хотя и утяжеляют текст, но проясняют кое-какие личные или семейные моменты этих несовершенных сочинений.