Лепестки Белладонны

– Доказывал отцу, что я не слабак. Честно сказать, я пацифист, и выбор Линкольна – военная карьера – мне никогда не нравился. Отец же был в восторге от решений моего брата. Поэтому, – Ханс макнул печенье в чай и прожевал размокшее тесто, – я решил, что быть Робин Гудом тоже достойно фамилии Биттнер. Сейчас я понимаю, что метод был глупым. Ведь местные задиры никому не причиняли серьезного вреда, а отец хотел видеть в сыне сильного лидера, потом уже хорошего человека.

Мира слушала Ханса, затаив дыхание, и шумно выдохнула, когда он закончил. Вот оно как, деспотичный отец. Лучший во всем старший брат.

– Линкольн вернулся, занялся отцовским бизнесом, а ты… уехал строить музыкальную карьеру?

– Типа того.

– А что ты имел в виду, когда сказал «это мой бар»?

Если Ханс настроен на разговоры, Мира настроена этим пользоваться.

– Я отказался заниматься бизнесом, но остался акционером некоторых заведений. Отец отпустил меня в Германию с условием, что я буду контролировать местные бары и рестораны.

– А твоя мама?

– Мама… – Ханс замолчал, и Мира испугалась, что перегнула палку.

Вдруг его мама умерла? Или больна? «Мира, ты бестактная идиотка!»

– Мою маму больше волнует, сколько брат и отец зарабатывают в квартал. Она только через неделю заметила, что я уехал.

– Мне жаль, – ответила Мира. Его мать жива. Но разве Хансу от этого легче? – Хорошо, что у тебя здесь есть друзья. – Она вспомнила о компании в баре, с которой тот весело проводил время.

– Друзья? – Он рассмеялся, хотя Мира не поняла, что смешного сказала. Тогда Ханс пояснил: – Я нашел их в группе «Тусовщики Дрездена». Мне нужны были люди, с которыми я мог забыться и сорить деньгами, как богатенький сынок. Некоторые маски плотно приклеиваются к лицу.

– Мне кажется, это нормально, что в разных ситуациях и с разными людьми мы ведем себя по-разному.

– И только с близкими открываем свою истинную натуру, ведь с ними мы не боимся быть собой. Звучит как тост, ты не находишь?

– Да… – Мира задумчиво подняла кружку. – За это нужно выпить.

Они чокнулись и с серьезными лицами выпили, словно вместо чая в их кружках был крепкий алкоголь. Вдруг Мире захотелось смеяться, настолько абсурдно они выглядели со стороны. Ханс поддержал затею и тоже захохотал, чудом не уронив вазу с печеньем на кафельный пол.

– Черт, у меня сейчас… швы на лице от смеха… разойдутся! – воскликнул Ханс, потирая щеку с наклеенным пластырем. – Пойдем, я кое-что для тебя подготовил.

Смех застрял в горле. Мира закашлялась. Сюрпризы она ненавидела, а сюрпризы от человека, которого плохо знала, ненавидела вдвойне.

– Не стоит…

Ханс поиграл бровями, вероятно, вложив в это действие все мастерство, с помощью которого заполучал девчонок. Мира закатила глаза – ей больше нравилось, когда Ханс не притворялся. Стоп… «нравилось»?!

– Мне пора идти.

– Всего пара минут, обещаю! – Биттнер аккуратно обхватил в кольцо пальцев ее запястье и потянул из кухни в направлении гостиной. Мира вздрогнула, но не стала сопротивляться. – Ты пела для меня вчера. Теперь моя очередь! Утром я написал песню и нуждаюсь в твоем мнении. В профессиональном мнении артиста, разумеется, – небрежно добавил Ханс, стремясь ее успокоить, мол, ничего личного.

Он усадил ее в кресло. Вчера Эльмира не заметила пианино из-за стресса. А сегодня едва разглядела инструмент за кучей хлама: исписанные листы, нотные страницы, свитера, футболки, грязные кружки и тарелки. Ханс торопливо скинул на пол вещи, а посуду отставил на подоконник. Поднял крышку пианино, сел на табурет и размял пальцы. Разбитые костяшки хрустнули, и Биттнер поморщился.

– К-хм… – Прочистил горло. Волнуется? – «Лишь в темные моменты я могу увидеть свет. Думаю, я могу ослепнуть, когда он яркий. Ну что ж, этот декабрь я запомню…» – Пальцы Ханса порхали по клавишам, преимущественно белым, иногда задевали черные. А его голос с приятной хрипотцой дополнял заводной ритм. – «Я в порядке, если ты в порядке. Мне хорошо, если тебе хорошо». – Мира начала двигаться в такт и, не удержавшись, вскочила с кресла, протанцевала к пианино. Ханс ее не заметил. Увлеченный, он пел: – «…всегда холоднее в одиночестве». – Мира прислонилась к краю инструмента. Веселый ритм оказался обманчивым контрастом к песне о сезонной депрессии. Но также в композиции сквозила надежда, что декабрь подарил того, кто понимает. – «Этот декабрь я запомню…» [62].

– Красиво, – прошептала Эльмира, когда Ханс убрал руки от пианино и повернулся к ней. – И грустно. Весело и грустно.

– Ненавижу зиму. – Биттнер встал и отошел к подоконнику, где взял пачку сигарет. – Я заранее представил, каким дерьмовым будет этот декабрь. Особенно здесь, – он поджег сигарету, затянулся и указал на окно, за которым падали снежинки, – в Европе. Но ты…