Лес повешенных

На время Апостол успокоился выжидая. Прошел день, два, три... О смене дивизий не было ни слуху ни духу. И Клапка как в воду канул, видно, просто-напросто избегал встречи со своим «сумасшедшим» подчиненным. Впрочем, Апостол тоже не горел желанием с ним видеться. Втайне он надеялся, что Клапка не появляется еще и оттого, что о перемещении дивизий сболтнул для красного словца в ажиотаже, а это всего-навсего обычная армейская «утка», или полковник взял капитана на пушку. Словом, совершенно успокоившись, Апостол сел за стол и стал писать письма: одно длинное, чуть ли не на двух страницах – матери, где последними словами крыл подлеца Пэлэджиешу, осмелившегося упечь в тюрьму бедного старика Грозу, а второе коротенькое, но очень нежное, с изъявлениями любви – Марте. Он писал невесте, что стосковался по ней смертельно и жаждет прижать ее к своей пламенной груди.

Прошел еще один день, неприметный и тихий, и вдруг под вечер сменивший Апостола подпоручик сказал ему, что слышал от пехотинца-офицера, мол, дня через четыре, в крайнем случае, пять всех их переводят на румынский фронт, несколько сменных частей уже прибыло с итальянского фронта, и расположились они возле села Зирин. Апостол так и застыл, не в силах вымолвить ни слова. Обретя дар речи, он заикаясь спросил, откуда это известно, на что подпоручик отвечал, что пехотинцам сообщили о переводе еще третьего дня.

И как назло той же ночью опять объявился злосчастный прожектор. Апостол тут же связался по телефону с наблюдателями и узнал, что прожектор находится далеко от того места, где находился раньше.

Глухо, утробно грохнули батареи, дрогнула земля, и с бревенчатого потолка землянки через щели побежали на стол, табуретки, топчан и на голову господину поручику Бологе струйки песка.

«Раздолбают его сегодня, как пить дать раздолбают», – с горечью подумал Апостол, прислушиваясь к орудийным залпам.

Втайне он молился, чтобы прожектор остался цел и невредим. Помнится, Клапка говорил что-то об обещанной награде? Награда ему ни к чему, благодарность в приказе тоже, но он, и никто другой, должен быть тем счастливчиком, который уничтожит прожектор, – ему это было просто необходимо.

Канонада, громыхнув напоследок особенно громко, внезапно смолкла. «Накрыли!» – похолодев, понял Апостол и тут же позвонил наблюдателям. Нет, прожектор, слава богу, уцелел, дожидаясь, когда придет черед Апостола поохотиться за ним.

«Если я уничтожу прожектор, – рассуждал Апостол, – у меня появится возможность встретиться с генералом, тут-то я ему и подсуну свою просьбу. Он не откажет, он обожает героев!»

Весь ход событий показался ему настолько естественным и само собой разумеющимся, что он удивился, как же не видел его раньше?.. Сон, усталость – все как рукой сняло. Разложив на столике карту, Апостол отметил новые координаты прожектора и задумался, пытаясь разгадать тайну его перемещений. Настроение у поручика было превосходное.

В продолжение дня он не раз и подолгу разглядывал в бинокль неприятельские позиции, выверял расстояния между окопами, батареями. Вычислял чуть ли не до миллиметра движения луча, чтобы ударить прямо по прожектору, как только он появится, и ударить наверняка точным, прицельным огнем. Он готов был не спать две, три, четыре ночи подряд, лишь бы засечь и уничтожить прожектор, и об одном лишь молил бога, чтобы за это время не вышел приказ о перемещении. Ему должно, должно было повезти. Все тайные силы были за него, – он не сомневался, – потому что решался вопрос: жизнь или смерть.

Около десяти часов вечера, перепоручив батарею своему заместителю, Апостол пробрался на самый передовой наблюдательный пункт, чтобы в случае чего оттуда откорректировать огонь. Шел холодный, заунывный осенний дождь, будто связывая тысячами мелких, тоненьких проводков небо с землей. Размытая дождем глинистая земля чавкала под ногами Апостола и налипала на сапоги огромными комьями. Низкие черные тучи, провисая под собственной тяжестью, клонились к охваченной мраком земле, казалось, готовые вот-вот на нее лечь. Апостол низко надвинул на лоб каску, туже запахнул подбитую мехом венгерку и повыше поднял воротник. Он шел вперед, опустив голову, будто таранил ею густую сеть дождя. Шел, не замечая ни грязи, ни луж, во власти своих захватывающих планов.

Местность была ему издавна знакома. Он знал здесь каждый бугорок, каждую колдобину, ноги сами несли его. С тех пор как фронт законсервировался, не сдвинувшись за долгих три месяца ни на йоту, Апостол проделывал этот путь десятки, сотни раз. Иногда все же, увлекшись своими раздумьями, он проваливался в лунку с водой или оскользался на глинистом бугре.

Потный, усталый, он наконец добрался до места. Выслушал короткое сообщение промокшего и продрогшего до мозга костей капрала, отпустил его на батарею обогреться и обсохнуть, а сам уселся на его место.