Лес повешенных

Дождь хлестал не переставая. Сквозь плотный проволочный занавес, делавший ночной сумрак еще неприглядней, трудно было что-нибудь увидеть. Угломер и сиденье перед ним хотя и были накрыты защитным чехлом в виде навеса, но чехол этот был старый, ветхий, во многих местах дырявый и пропускал воду. Апостол, усевшись за угломер, передвигался то вправо, то влево, пытаясь найти наиболее защищенное от сырости место. Тщетно вглядывался он в кромешную тьму ночи и тщетно пытался расслышать сквозь шум дождя хоть какой-нибудь еще звук. Явственно слышал он лишь удары своего сердца, гулкие, размеренные...

Прошло более часа. Дождь понемногу утихал, и Апостол воспрянул духом. Он надеялся, если ливень утихнет, привыкнуть к темноте и что-нибудь разглядеть в этом кромешном мраке. И вдруг вспыхнула неожиданная, совершенно шальная мысль: в такую непогодь проще простого незаметно перебраться через линию фронта. Разумеется, Апостол тут же отогнал ее как недостойную внимания. Другое дело, уничтожить прожектор – задача интересная, сложная и к тому же прямо продиктована его воинским долгом. За годы войны чувство долга столь глубоко укоренилось в нем, въелось в его сознание, что пренебречь им, решая к тому же вопрос жизни и смерти, он просто не мог. Нет, измена, дезертирство претили Апостолу... «И все же, если решиться, – продолжала работать мысль вопреки его воле, – то лучше всего в сумерках или на рассвете... и непременно в ненастье...»

Дождь вскоре прекратился, но тут же задул ветер, резкий, завывающий, сырой, он рвал тучи в клочья, разносил их по небу, и Апостол каждый раз ежился от его пронизывающих объятий. Но ветер был пронырлив и изворотлив. Как ни запахивался человек, как ни застегивался, ветер, изловчившись, проникал к нему под одежду и прикасался к нежной человеческой коже своими мерзкими мокрыми лапами.

«Нет, сегодня мне прожектора не дождаться!» – подумал Апостол, ежась от холода.

Как только дождь кончился, мрак как будто бы поредел и ожил. Всмотревшись, можно было различить ползущие и вправо и влево по земле неровные, извилистые линии окопных траншей, словно вела их неумелая рука по грубой шероховатой бумаге, а впереди чернело несколько едва заметных бугорков, за которыми прятались окопавшиеся пехотные наблюдатели. Слева от Бологи, шагах в тридцати, залегла рота капитана Червенко. «Как он там, голубчик, тоже мерзнет небось?..» – с любовью подумал о русине Апостол.

Он вглядывался сквозь ночную темень туда, где исхлестанная ветрами и дождем тянулась широкая полоса ничейной территории. Апостол знал, что до позиций неприятеля ровно пятьсот восемьдесят три метра. Порой Апостолу даже казалось, что он видит за «сетями смерти», как называли солдаты заграждения из колючей проволоки, такие же неровные линии вражеских окопов в два-три ряда и за ними тщательно замаскированные дальнобойные пушки русских батарей – вот там, где-то среди этих пушек, прятался и мог обнаружить себя в любую минуту неуловимый прожектор...

Апостол сидел, боясь взглянуть на часы, боясь, как бы не оказалось, что ночь подходит к концу. Прожектор все не показывался. «Наверно, уже часа три, – подумалось Апостолу. – Скоро светать начнет. Вот и еще одна ночь пропала даром...» Больше всего его теперь угнетало одиночество. Было бы кому слово молвить, отвести душу, немного бы полегчало. «Так ведь и в самом деле спятить недолго... Запеть мне, что ли?» Он ухмыльнулся своей задорной мысли и немного повеселел. Время тянулось черепашьим шагом. Обычно прожектор появлялся сразу же после полуночи, не позже двух часов. Теперь шел уже наверняка третий, а то и четвертый... Этот проклятый прожектор будто чуял, что за линией фронта притаился неведомый человек, подкарауливающий его появление, и таился, выжидая: кто кого пересидит...

«Если он нынешней ночью не объявится, мне конец!» – сказал себе Апостол и кулаком погрозил во мрак, туда, где невидимые простирались вражеские окопы.

Он уже совсем было потерял надежду и даже, поняв, что ничего не высидит, подумывал об уходе, как вдруг все небо озарилось ярким светом, будто вспыхнул огромный костер. Длинный пронзительный луч как всегда вначале лизнул края разметанных ветром туч, затем опустился на землю и заскользил по рядам траншей, проникая все дальше и дальше в тыл, где, тщательно укрытые, недоступные даже его пытливому взгляду, притаились орудия батарей. От радости Апостол даже зажмурился, забыв обо всем на свете, точно видел чудесный сон.

– Эй, где ты там, артиллерия, уснула, что ли? Проснись! Царствие небесное проспишь! – донесся из окопов чей-то резкий, скрипучий голос.