Лес повешенных

Голова была как в тумане – выйдя на улицу, Апостол не сразу сообразил, в какую сторону ему идти. Не было сил смотреть, понимать, двигаться, шел он наобум, не разбирая пути, ноги сами вели его. Еле-еле дотащился он до своего переулка. Он настолько устал, что готов был лечь на землю и не вставать. Проскочивший мимо него фельдфебель отдал честь, но поручик Болога не поднял руки и не ответил – даже на это не хватило сил. С трудом доковылял он до дверей своего дома. В дверях, прислонясь к косяку, будто кого-то поджидая, стояла хозяйская дочь.

– Что с вами, господин офицер? – обеспокоенно спросила она. – Что с вами? Не захворали, часом?

Апостол и сам не заметил, что остановился, что стоит и смотрит на нее. Воспаленные глаза его были широко раскрыты.

– Да на вас лица нет!.. Боже мой! Давайте я вас провожу в комнату, уложу... – ласково повторяла она, растревожившись.

Звук ее бархатного, ласкового голоса на миг привел его в чувство, по телу пробежала сладостная дрожь, он, казалось, ожил, и вдруг все обиды, накопившиеся в его сердце за этот несчастливый день, разом навалились на него, в нем пробудилась больная гордость: не нужны ему ничье участие, поддержка, жалость... Резко, почти грубо отстранился он от нее:

– Оставьте меня в покое! Занимайтесь своими делами!.. Мое здоровье не касается никого, кроме меня...

6

Шатаясь, вошел он в сени и, побуждаемый нелепым желанием проверить, что сделали за рабочий день подчиненные, направился в канцелярию, однако по счастливой случайности перепутал двери и оказался в своей комнате.

Серые сумерки просачивались сюда сквозь окошки, уставленные геранью. Апостол с трудом переступил порог, слабость вновь одолела его. Комната поплыла перед глазами, в тусклом ее освещении все дрожало и прыгало. Апостол сделал два шага и тяжело рухнул на стул. Чтобы не свалиться с него, он обеими руками судорожно ухватился за край стола.

– Целый день дожидаюсь вас с обедом! Где ж это вы пропадаете? – попрекнул его Петре, бросившись к плите.

Он торопливо уже в который раз стал греть еду, надеясь, что намаявшийся за день господин офицер скажет по обыкновению: «Я голоден как волк!»

При звуке его голоса Апостол не вздрогнул, нет, а как-то болезненно поморщился и с усилием повернул голову. Почему он не заметил Петре? В комнате, что ли, слишком сумеречно, или у самого у него глаза не видят от усталости? Он хотел о чем-то сказать, спросить, но напрочь забыл о чем. Открыв рот, он смешно глотал воздух, не в силах извлечь ни звука, наконец, мобилизовав всю свою волю, отрывисто произнес:

– Постели... помоги... сапоги... посплю часок... потом уж...

Петре мигом стянул с него сапоги и, будто не замечая, что Апостол не в состоянии его услышать, о чем-то оживленно ему рассказывал. Апостол с великим трудом поднял свое тело, дотащил до кровати, и... его словно не стало. Человек лежал, не в силах двинуть ни одним мускулом, и только мозг лихорадочно работал. Мысли роились в голове, бежали одна вслед за другой бесконечным потоком, но ни одна, казалось, не оседала в памяти и, пожалуй, даже не касалась сознания. Череп наполнялся страшным гулом, причинявшим неимоверную боль. Какая-то бешеная свистопляска, дикая чехарда. Тщетно пытался он остановить ее. Ему это не удавалось. И вдруг ему повезло. Одну, бежавшую в кругу других, бежавшую вскользь мимо, он узнал и обрадовался ей, как старой знакомой, – это была мысль о сегодняшнем уходе. Но, скользнув по сознанию, она тут же исчезла, и вместо нее скакали и прыгали другие, неуловимые, убегающие, мучительные. Потом опять появилась та, единственная... и так несколько раз. Только она приносила с собой успокоение и тишину. Но тех было больше, они мельтешили неузнанные, царапали сознание, раздирая ткань времени, блаженную пустоту безначалия, сладость небытия...

Когда она возникала, та, единственная, промелькнув как яркий луч, на миг озарялось сознание, теплым дыханием наполнялась грудь, оживала застывшая в жилах кровь, – и человек, казалось, обретал крылья... Но проходил миг – и все исчезало! Вновь он лежал, сжимаемый железными тисками немощи и бессонницы. На часах вечности стрелки замерли, и время было бессильно сдвинуть их с места...

Вдруг немота разверзлась. Апостол явственно ощутил и узнал яростный голос Илоны, сказавшей на чудовищном смешении венгерского и румынского языков:

– Жар, жар! Он есть болеть! Бежит, бежит звать доктор! Скоро!.. Бежит, а я тут с ним сидеть!..

Что ответил Петре, Апостол не расслышал, ему почудился какой-то свистящий звук, вероятно, скрип открываемой двери. Он подумал: «Неужто я и в самом деле болен, как же тогда мне?..» На этом его мысль оборвалась. Чья-то мягкая, ласковая, прохладная рука коснулась его лба, и тотчас мучения кончились, сладкий, упоительный сон смежил ресницы.

Проснувшись, он первым делом попытался разлепить веки и не смог. Чей-то незнакомый голос гудел над самой кроватью, отдавался в ушах гулким эхом. Апостол попробовал пошевелить рукой – не получилось, ногой – то же самое. А голос все гудел, гудел, гудел...