Лес повешенных

– Вы обращаетесь с пленными, как варвары! Вы и есть самые настоящие варвары, дикари! Ваш офицер имел наглость ударить меня по спине палкой лишь за то, что я отказался отвечать на его вопросы, за то, что я не предаю моего отечества... и чести мундира... Это... это...

Апостол побледнел, слова подпоручика болью отозвались в его сердце, дрогнувшем, как микрофонная мембрана. Ему хотелось утешить соотечественника, протянуть ему по-дружески руку. Но он не решился так поступить и только сочувственно произнес:

– Да-да, вы правы... я понимаю... и как румын...

– Какой же вы румын? – губы пленника скривились в гадливой усмешке. – Как вы смеете называть себя румыном, если сражаетесь против своих братьев... Вы такой же, как эти... ничуть не лучше...

Больнее ужалить было нельзя. Лицо Апостола помертвело, пальцы судорожно сжались в кулак... Но не мог же он броситься на своего обидчика, не мог же вырвать у него змеиный, жалящий язык, молча проглотил он обиду, лишь скрипнул зубами... Вид у него был такой затравленный и жалкий, что впору было бы искать защиты у тех, кого он только что числил своими врагами...

– Что он тебе сказал? – вывел его из оцепенения капитан Клапка.

– Ничего... – пробормотал Апостол, медленно приходя в себя. – Он отказывается отвечать... – И, резко обернувшись к все еще что-то ворчащему подпоручику, уверенно и твердо подтвердил: – Отказывается... Отказывается отвечать...

Пленных повели в штаб дивизии. Толпа тут же рассеялась.

– Знаешь, что он мне сказал, этот подпоручик? – с горькой усмешкой спросил Апостол у капитана, когда они остались вдвоем. – Знаешь что?.. Он плюнул мне в лицо. Назвал меня предателем своего народа, слышишь, Клапка, предателем!.. И я смолчал, не двинул его по физиономии, потому что он прав... Сегодня же, сегодня же ночью я должен уйти... Больше так жить нельзя! Он не принял моего сочувствия, не принял сочувствия от предателя!.. Как это ужасно! Ужасно!..

Клапка понимал, что и Болога ждет от него сочувствия, поддержки, хотя бы просто доброго слова, но в душе было пусто, как в высохшем колодце; язык во рту будто окаменел. Клапка был не в силах выдавить из себя пи звука. Апостол подождал немного, потом тихо повернулся и сказал:

– Прощай, друг...

Капитанов денщик привел лошадь, поручик с трудом вскарабкался на нее и тронул повод.

– До свидания, Болога! – крикнул вслед капитан.

Апостолу почудилась в его возгласе насмешка, но он не стал отвечать, даже не обернулся, лишь пришпорил коня и поскакал, не оглядываясь. Казалось, целый ад ворвался к нему в душу, обжигая ее нестерпимым огнем. В адском пламени – этого Апостол боялся более всего! – готова была сгореть дотла его решимость, жалкие остатки воли... Ему опять привиделось, будто стоит он на краю пропасти, кромка осыпается, оползает, и он летит с криком вниз, в бездну... Нет! Нет! Нет! Он должен уйти сегодня, должен во что бы то ни стало, иначе всему конец!..

Но сможет ли он ночью, в темноте, отыскать нужную дорогу в чужой, незнакомой местности? И зачем только он тащился на передовую, если ничего не высмотрел, ни о чем не разузнал, ничем не заручился, а лишь потратил зря время на пустые разговоры да к имеющимся неприятностям прибавил еще несколько новых?.. Стоило ли за этим тащиться?.. А может, еще не поздно вернуться и все разведать, высмотреть? Нет, уже поздно. Так и к ночи не обернешься, а силы надо беречь. Пожалуй, перед уходом еще удастся часок-другой соснуть... Боже, как он устал! Ну, ничего, ничего! Главное, не падать духом!..

В Лунку он вернулся уже под вечер. Солнце садилось, взмыленная лошадь храпела и спотыкалась. Апостол вернул ее ездовому при больнице и хотел поблагодарить Майера за услугу, но того не оказалось ни в лазарете, ни на квартире. Случайно Апостол бросил взгляд на дом священника, увидел развалившегося в кресле на галерейке отца Константина, который, блаженно улыбаясь, озирал хозяйским оком свою «вотчину», услышал голос попадьи, распекавшей за что-то прислугу, и ему захотелось излить душу перед старым другом, священником. Апостол решительно вошел в калитку и направился к дому. В соседнем дворе с криком и гамом носились мальчишки в касках и играли в войну. Апостол шел торопливо, точно боялся опоздать.

Увидев вошедшего офицера, батюшка вскочил с кресла, благодушие с его лица будто губкой стерло, однако, узнав Бологу, он несколько успокоился, но особой радости не выразил.

– Добро пожаловать, господин офицер, – произнес он по-венгерски.

Апостол был в таком смятении, что ничего не заметил и сам машинально отвечал по-венгерски. Лицо у него пылало как в лихорадке, дрожащие губы с трудом удерживали жалкое подобие улыбки.

– Святой отец, я пришел... я хочу... исповедаться... – неуверенно, хрипло, прерывисто прозвучали слова.

Не узнал своего голоса Апостол – до того чужим показался, что испуганно огляделся: кто говорит?

– Проходите, проходите в дом, господин офицер... – приглашающим жестом указал на дверь Константин и тоже огляделся.