Лес повешенных

«Чей же это голос? Майера? Неужто я по-настоящему болен? Нет, быть того не может. Я же был здоров».

Он сделал еще одну попытку – глаза открылись. Рядом с ним стояла Илона. Заметив его пробуждение, она радостно всплеснула руками и обратилась громко и весело к кому-то в глубине комнаты:

– Смотрите, смотрите, он проснулся!

На Апостола надвигалось что-то белое, огромное. Доктор Майер небрежно и ласково потрепал его по щеке.

– Ну-с, братец, говорил я тебе: сиди дома, – не послушался! – сказал он, улыбнувшись. – Говорил, отложи подвиги на будущее, – не послушался... Эх ты, Самсон! Помни, что врачей в некоторых, весьма редких случаях все же слушаться следует. И твой случай именно такой. Ну как? Обещаешь?

– Который теперь час? – каким-то страшным, свистящим шепотом спросил Апостол.

– Утро, братец... Но ты лежи, тебе вставать не скоро. Отлежишься недельку-другую, покуда не окрепнешь... Поправишься – и гуляй себе на здоровье...

Веки больного снова отяжелели, будто внезапно налились свинцом, а на душе стало так смутно и тоскливо, что жить не захотелось. Он долго и горестно молчал, исполненный гнетущей жалостью к себе, и едва слышно, одними губами, пробормотал:

– Умереть бы...

– Полно, полно, дружище!.. Что за вздор ты несешь? Умереть всегда успеется. На фронте умереть дело нехитрое. А вот как исхлопотать для тебя месячишко отпуска, тут еще пораскинуть мозгами придется, тут стратегический ум нужен... И займемся...

Он отошел к столу, стал шумно укладывать в саквояж свои врачебные принадлежности и ворчал:

– Какая гнусность! Какая гнусность! Гнать на фронт человека, не оправившегося от болезни, после тяжелого ранения! Варвары! Тут от отчаяния и в самом деле руки на себя наложишь!..

Тяжело, беспросветно было на душе у Апостола. Во второй раз не осуществил он своего замысла, во второй раз судьба воспрепятствовала ему, приковала к постели, и лежит он как проклятый, будто гвоздями приколоченный... Вот и тешь себя после этого иллюзиями, строй планы, а упрешься в железную стену, и ни с места, станешь колотиться – только лоб расшибешь. Собственная немощь уже не бесила его, как прежде, а пугала. Чего же стоят все человеческие потуги, если любая случайность способна помешать им, и ты становишься беспомощней ничтожнейшего червяка? Случайно ли это? Нет ли тайной зависимости между миром видимым и невидимым, заставляющей нас всегда действовать так, чтобы не нарушалась вечная их гармония? Не обольщаемся ли мы, утверждая, что достигли или не достигли какой-то намеченной цели исключительно благодаря себе? Не действуют ли в том и другом случае две великие силы, у которых свои задачи, для нас неведомые и непостижимые?

Апостол открыл глаза. В изножье кровати, на табурете, печальная и задумчивая, сидела Илона. Она скорее почувствовала, чем заметила, его взгляд и, повернув голову, лучезарно улыбнулась.

– Лучше вам?.. Полегчало? – спросила она, поднявшись.

– Лучше... намного лучше, – чуть слышно вымолвил, утешая ее, Апостол.

Блеск черешневых глаз озарил ему душу, развеял в ней тягучий мрак. Волнующее тепло пробежало по телу. Апостол удивился столь мгновенному, почти магическому действию этого трогательно прекрасного и внимательного взгляда. Сам того не замечая, он смотрел на девушку нежно и восхищенно, не в силах оторвать глаз от ее милого лица. Звук ее теплого низкого голоса все еще отдавался у него в ушах сладостным эхом. Может быть, в этот миг и очнулась в нем чистая, ясная всеобъемлющая любовь. Смущенная его пристальным взглядом, Илона потупилась, но на губах ее еще трепетала лучезарная улыбка, и волна умиротворяющего покоя захлестнула душу Апостола. Казалось, от всего на свете он готов был отказаться, лишь бы слышать всегда этот проникновенный чистый звук ее голоса. И, словно угадав его желание, она принялась рассказывать, как доктор чуть было не упек его в лазарет, но она воспротивилась и умолила оставить господина офицера на ее попечении, обязавшись ухаживать за ним старательней всяких сиделок, потому что у них-то он, чай, будет не один, а у нее-то и дел никаких в дому нет – и доктор согласился. Добрый он человек, хотя с виду суровый и угрюмый, но это так, одна видимость, а на самом деле он добрее ангела небесного.

– Давеча, как только вы вошли во двор, я прямо обомлела, сразу поняла, что с вами неладно, и говорю Петре, потрогай у своего господина лоб, нет ли у него горячки? – рассказывала Илона. – А теперь уж я сама, ни за что ему вас не доверю. Он хотя и мужик толковый, да мужское ли это дело за болящим ухаживать? Тут женские руки нужны. Только вы меня слушайтесь, а то как бы господин доктор не осерчал да не положил вас в лазарет...

Она взяла со стола пузырек с лекарством, ложку и подошла к постели.

– Сейчас налью вам ложечку, а вы выпейте... Да не бойтесь, оно сладенькое... Пробовала я...

– Нет, нет, не надо мне... Лучше расскажи что-нибудь... – попросил Апостол. – Голос твой целебней всякого лекарства...

Девушка покраснела до ушей, щеки ее расцвели ярче герани на подоконнике. Стараясь преодолеть смущение, она нахмурилась, напустив на себя строгость.